Сергей Кургинян - Суть времени. Цикл передач. № 31-41
Но как бы то ни было, это было именно так — мир един, им управляет один принцип, и мы на основе этого принципа строим большую теорию.
Все три великих теоретика в конце жизни от этого отказывались. Дело не в том, что Эйнштейн не мог проквантовать пространство-время, и не мог вывести всё на свете из этих волн пространства-времени: длинных волн (гравитационных), средних волн (электромагнитных), коротких волн. Эйнштейн это всё бы мог сделать, а то, что не сделал он сам, сделали его последователи.
Дело заключается в том, что Эйнштейн в конце жизни признал тёмную энергию, тёмную материю, а это было не очередным нюансом в его теории, а абсолютно новым поворотом, фундаментальнейшей ревизией всего, что он делал на протяжении всей своей жизни.
Мы поговорим об этом отдельно — о том, как это связано с пресловутым лямбда-членом, который он ввёл для того, чтобы его общая теория работала, чтобы ОТО не разваливалась и действительно объясняла всё многообразие того опыта, который к тому моменту имелся. Но для меня намного важнее эта мировоззренческая внутренняя революция Эйнштейна. Да, есть что-то другое. И это другое приходится признать.
То же самое происходило с Фрейдом. Фрейд хотел всё вывести не из единства пространства-времени, и не из того, что все формы проявления чего бы то ни было в физике есть та или иная степень искривлённости этого пространства-времени (волны, порождаемые океаном этого пространства и времени) — Фрейд хотел вывести всё из Эроса, из принципа удовольствия.
«Всё есть трансформированные формы великого Эроса», — говорил он. И он признал Танатос. Это было для него столь же мировоззренчески катастрофично, как для Эйнштейна признание тёмной энергии и тёмной материи. Я говорю не о прямом признании, я говорю о введении в теорию постулатов, которые уже позволяли прийти именно к этому.
Эйнштейн ввёл новые постулаты, которые подвергали глубочайшему испытанию сам принцип монизма, который он исповедовал, и который, в конце концов, для него был ещё неким символом красоты мира — мир должен быть един, должен весь изводиться из чего-то одного, — тогда это так красиво, так правильно и так гармонично.
Эйнштейн подверг пересмотру эту великую идею гармонии. И Фрейд подверг пересмотру свою идею гармонии, признав Танатос.
Маркс подверг пересмотру свою великую монистическую, универсалистскую теорию в тот момент, когда заговорил о превращённых формах.
Итак, перед нами три ревизии. Катастрофические ревизии, осуществлённые тремя великими гениями: Эйнштейном, Марксом и Фрейдом. Они касались физического мира, социального мира и внутреннего мира человека. Три эти ревизии однотипны. В каждой из них речь идёт о том, что великая идея выведения всего из одного принципа — то есть, идея монизма — вдруг подвергается глубочайшему и небезболезненному для творца пересмотру.
Теперь следует понять, в какой степени не только катастрофичность пересмотра объединяет идеи, но их внутреннее содержание.
Что такое эта тёмная энергия?
Что такое эти превращённые формы?
И что такое Танатос?
Если окажется, что не только катастрофичность отказа от монизма объединяет рассмотренные нами три пересмотра, но и обнаружение какого-то сходного внутреннего содержания, если окажется, что это так, то речь идёт действительно о новой модели мира. Но так ли это?
Я не могу развёрнуто доказывать здесь, что это так. Это надо осуществлять на новом этапе нашей работы. Я лишь подчёркиваю, что в каком-то смысле и тёмная энергия, тёмная материя Эйнштейна (точнее, порождённые поправками Эйнштейна), и марксовские превращённые формы, и Танатос Фрейда, — это признание того, что в мире помимо чего-то, что формы создаёт и совершенствует, есть ещё что-то, что относится к формам совсем иначе.
Здесь к этим трём великим именам можно было бы добавить (тут уже вопрос не в имени) некую модель, связанную с энтропией — тепловой смертью вселенной, хаосом, стремлением мира к некоторому тепловому усреднению, — то есть всем, что связано со вторым законом термодинамики, который многие называют «законом смерти».
Если всё стремится к равновесию и лишь гигантским усилием можно избежать этого равновесия, создав неравновесную систему, и всё в итоге вернётся к этому равновесию, — значит, мира форм не будет, будут как-то равномерно распределённые атомы или элементарные частицы с очень низкой концентрацией. Но затем и эти микросистемы тоже начнут распадаться, и всё вернётся к какому-то первоначально равновесному состоянию, по отношению к которому нынешняя неравновесность есть патология.
Один из самых крупных и своеобразных советских марксистов Эвальд Ильенков, постоянно сверяя свои марксистские идеи, как это кому-то ни покажется странным, с музыкой Вагнера, грезил о том, что человечество, когда оно дойдёт до какого-то высшего уровня понимания своей космической миссии, осознает трагедию второго закона термодинамики до конца, — тогда оно на всём освоенном человечеством пространстве создаст мощнейшие взрывные устройства, приведёт их в синхронное действие, — возникнет новый Большой взрыв. То есть человечество собою согреет вселенную — и этим преодолеет фатальность второго закона термодинамики и смерти вселенной. И начнёт новую жизнь в акте такого жертвоприношения.
Грезя об этом, Ильенков накрывался одеялом, включал «Гибель богов» Вагнера и всё время слушал музыку, потому что ему казалось, что вот этим его идеям, которые он черпал (как он говорил) из марксизма, очень созвучна музыка Вагнера.
Человек он был очень талантливый, может быть, самый талантливый из тех, кто уже в этот период, в период позднего советского общества, развивал Маркса. Наверное, самым талантливым из тех, кто делал это в раннем периоде, является, конечно, Богданов — он крупнее по масштабу мысли, чем Ильенков. Но Ильенков — это очень крупная фигура.
Когда Лефевр — фигура, конечно, гораздо меньшего масштаба, чем Ильенков, — говорит о космическом субъекте или о чём-нибудь ещё, речь идёт об идеях примерно того же самого типа. Но к моменту, когда эти идеи стали так популярны (я вспоминал Леонида Андреева, его пьесу, в которой один герой говорит: «Надо идти вперёд, пока светит солнце. Оно погаснет, мы зажжём новое»), к моменту, когда эта завороженность умов у нас этим вторым законом термодинамики достигла максимума, вдруг оказалось, что второй закон термодинамики не так уж и действует.
По крайней мере, что для того, чтобы он действовал, нужен некий источник, который будет порождать эту энтропию. То есть помимо энтропии нужен некий энтропизатор. Нужен тот, кто сотворяет хаос.
Если есть субъект, непрерывно наращивающий организацию, то есть субъект, который непрерывно наращивает дезорганизацию. И эти два субъекта находятся в непрерывной борьбе.
Учёные стали проводить некую параллель между тёмной энергией, тёмной материей и вот этим актом энтропизации всего и вся — то есть между Эросом и Танатосом, между духом жизни и духом смерти. Тем самым оказалось, что смерть — не есть умаление жизни, а есть некая автономная целеполагающая система, которая привносит нечто в мир извне.
Вот такое представление о смерти, о хаосе как повреждении, порождаемом повредителем, — очень созвучно теории о тёмной материи и тёмной энергии. Потому что у сегодняшних теоретиков есть очень большой соблазн просто сказать, что это всё одно и то же и есть. Что то, что наблюдается как тёмная материя и тёмная материя, оно на самом деле и порождает хаос. И оно атакует мир форм, стремясь эти формы поглотить, истребить, разрушить. И что такой же атакой, интервенцией чего-то чужого и иного в мир социальных форм является превращение социальной формы — мутация социального организма.
Речь идёт о тех же самых мутациях. Источником мутагенеза является вот это «дарк» — тёмное начало, в котором нет ничего от вселенной, в которой формы образуются. Вот это «дарк» и осуществляет мутацию, разрушение, превращение, диссипацию, смерть.
Если поставить это всё в один ряд, то тогда окажется, что подобного рода теоретические построения, которые, я вновь подчёркиваю, являются лишь продвинутыми исследованиями, а не фактом современной теоретической классики, — будут очень созвучны древним религиозным представлениям.
С незапамятных времён существовали метафизики внутри религии. И здесь надо понять, что метафизика — это ядро религии, это не вся религия, если метафизика религиозная. Это её ядро. Религия шире, чем метафизика.
Существовало ядро в очень разных религиях, которое прятало внутри себя некую сокровенную тайну, согласно которой творец не всесилен — он лишь создаёт некий мир форм. Этот мир форм — есть некий остров в океане чего-то другого. Это другое называется «Иное» или «Абсолют». И что подлиным-то высочайшим субъектом является именно это «Иное» или «Абсолют», а вовсе не творец, который, как говорили гностики, «мелкий демиург, который создал злой мир».
