Мысли о главном. О жизни и смерти - Валерий Степанович Миловатский
Едва явившись на свет, человек чувствует потрясающую его таинственность. Он поражён тайной жизни-бытия и небытия. Мир для него существует – и как бы не существует: куда-то уходит, скрывается, изменяется, всё тот же – и каждое мгновение уже другой. Куда-то влечёт, очаровывает, будоражит, побуждает жить, творить, исследовать… Тайна окружает человека, она во всём: в чередовании дня и ночи, в сновидениях, в мерцании звёзд, в распускании цветов и растений, в журчании ручьёв и в свисте ветра. В чём-то она проглядывает ярче, в чём-то обворожительнее и притягательнее, а в чём-то и устрашающе…
Как удивительны и точны свидетельства отца Павла Флоренского о его ощущении тайны в детстве! Вот его воспоминание о тайне буковых орешков: «Эти орешки меня очень интересовали в детстве своею трёхгранностью. Трёхгранность, как и всякая трёхосная симметрия – огурцов в сечении, однодольных растений, в отличие от квадратности и круглости, создавала во мне чувство тайны. А тайна – столь же заманчива, как и страшна. Я сильно боялся буковых орешков»[247].
* * *
Что касается меня, то я люблю тайну. Вообще тайну, тайну как таковую. Она не кричит о себе, не выпячивается, не навязывается – её как будто и нет. И всё-таки она есть! Она незримо-неуловимо проглядывает, просвечивает из сути явлений, за их видимостью и ощутимостью.
Долго я думал, решиться ли писать о ней или не надо? Ведь тайна требует тайны. Трудно на это решиться. Нет ничего притягательнее и ничего труднее, как писать о тайне. Она не любит бесцеремонных вторжений в её владения; она вообще не любит, чтобы её улавливали, разоблачали, анализировали – она тут же ускользает. Но она благосклонна к тем, кто умеет её хранить, кто благоговеет перед ней, кто любит её. Тем она может позволить сказать осторожно о её существовании.
Мне сдаётся, она сама желает этого! Ибо она деятельна, ибо без неё всё окаменевает и опустевает. Этого она не может допустить и время от времени напоминает о себе. Напоминание о ней особенно важно в наше технизированное, рационалистическое, роботизированное время. Она зовёт к жизни, она – сама жизнь! Нет тайны – нет жизни!
* * *
Одна из великих тайн – тайна творчества. Как создаются гениальные произведения, как делаются великие открытия?
Много лет назад мне приснился такой сон. Я самозабвенно работаю над каким-то замечательным произведением, находясь в упоении от этого действа. Вдруг кто-то начинает подсматривать за тем, что я делаю. Мгновенно куда-то улетучивается мой творческий порыв – и я уже не могу завершить начатое, как ни стараюсь. Творчество любит тайну, почему-то оно нуждается в ней. И дело здесь не только в психологии.
Впоследствии мне стало уясняться, что как творчество нуждается в тайне, так и тайна «нуждается» в творчестве. В сущности, тайна – это и есть самоё творчество. Нетворческой тайна не может быть!
Глубже других проникший в существо тайны как таковой, отец Павел Флоренский писал: «Да, если говорить о первичной интуиции, то моею было и есть то таинственное высвечивание действительности иными мирами – просвечивание сквозь действительность иных миров, которое даётся осязать, видеть, нюхать, вкушать, настолько оно определённо, и которое, однако, всегда бежит окончательного анализа, окончательного закрепления, окончательного “остановись, мгновение”. Оно бежит, ибо оно живёт; оно питает ум и возбуждает его, но никогда не исчерпывается построениями ума. И я любил его именно как живое, мне любо было, когда оно играло под моим взором, и клокотала в сердце исступлённая радость, когда удавалось как-то охватить его, разоблачая облачением в новые символы; но никогда в голову не приходило обнажение, никогда мысли не было об умерщвлении, об остановке, об анализе…
Было ясно мне, что этот анализ был бы самообманом… что это – не прискорбный отступ пред неведомым, а напротив – это-то и есть истинное его познание, ибо неведомое (тайна – автор) – прежде всего есть неведомое, в своей особой качественности, и то познание, которое сделало бы его не неведомым, которое лишило бы его качества неведомости, было бы не познанием, а величайшим заблуждением. Мне хочется, чтобы это основное мирочувствие моё было понятно вам, мои дети.
…Но то, что в мире есть неведомое (тайна – автор), было, как я воспринимал, не случайным состоянием моего, ещё недоведавшего ума, а существенным свойством мира. Неведомость – жизнь мира. И потому моё желание было познать мир именно как неведомый, не нарушая его тайны, но – подглядывая за ней. Символ и был подглядыванием тайны. Ибо тайна мира символами не закрывается, а именно раскрывается в своей подлинной сущности, т. е. как тайна»[248].
«Услышишь, бывало, о чём-нибудь, в чём почуется отверстой тайна бытия, или увидишь изображение – и сердце забьётся так сильно, что кажется, вот сейчас выскочит из груди, – забьётся мучительно сильно; и тогда весь обращаешься в мучительно властное желание увидеть или услышать до конца, приникнуть к тайне и остаться так в сладостном, самозабвенном слиянии»[249].
«И страшно, и сладко, и истомно – хочется. Мысль о тайне солнечным зайчиком, каким-то световым пятном застревает в мозгу…
Это была жажда знать, упиться познанием тайны, всецело слить себя с таинственно высвечивавшими ноуменами. Пред нею отступали все другие стремления, все другие влечения – страсть всепожирающая – к Природе. То, что обычно называется “секретами” и “тайнами”, отношения общественные и вообще человеческие, людская сумятица, загадки истории – всё это весьма мало волновало меня»[250].
В целом мирочувствие Павла Флоренского было таково: «В глубине же физического лежит тайна. Физическим полуприкрывающаяся, но совсем – не физическая, и физическое тайны – тайны не только не упраздняет, но само в некий час, может быть, всецело упразднено тайною. Да, в любую минуту, думалось мне, тайна может встать во весь рост и далеко отбросить личину физического»[251].
Как это необыкновенно ёмко, глубоко и чудесно. В признаниях Павла Флоренского схвачено сразу всё, что имеет отношение к тайне. Здесь и чуткость к ней, и жажда её, и влечение к ней; и принципиальная невозможность владения ею – лишь особая возможность некоего слияния с нею. И благодаря этому посвящение в неё, общение с ней. Особо оговаривается её нематериальность («нефизичность») и ноуменальность: материальность – лишь прикрытие, оболочка, кокон её. С этим связана и её символичность, т. е. она может быть явлена через символы, символически. И наконец, он ощущает и
