Александр Проханов - За оградой Рублевки
Именно за это болезненное наслаждение платит игрок. За глубинное перевоплощение. За сбрасывание изношенных оболочек, чтобы прикоснуться обнаженной плотью к раскаленному шкворню. Чтобы разглядеть фиолетовый пышный цветок выстрела, с пустой сердцевиной от пули, попадающей тебе прямо в лоб.
Он играет уже много часов. Он страшно бледен и что-то беззвучно шепчет. Если измерить его температуру, она равна сорока двум. Он проиграл прочти все свои деньги. Последняя пятисотрублевая купюра исчезла в прожорливом клюве автомата. Электронные цифры, определяющие остаток денег, тают с каждым нажатием кнопки. Барабаны превращаются в разноцветные сполохи, выстраивают под стеклом изображения самых известных в мире храмов, мечетей и пагод.
Нажатие кнопки. Проигрыш. Химеры Собора Парижской Богоматери скалят свои заостренные личины. Еще нажатие. Проигрыш. Мечеть в Медине пронзает его своими лазурными минаретами. Остались последние деньги. Еще возможна удача. «Помоги!» – молит он Господа. Нажатие кнопки. Колючие и пушистые, как чертополохи, главы Василия Блаженного. Выигрыш. Не упустить ускользающую «синусоиду судьбы». Нажатие кнопки. Красно-золотые драконы буддийской пагоды. Снова выигрыш, крупный, счастливый. «Синусоида» плещет, как сверкающая, бьющая в сердце волна. Нажатие кнопки. Витражи и шпили готического собора в Кельне. Снова выигрыш. Надо бросать игру. Удача недолговечна. Сложить в бумажник толстую пачку купюр, и скорей на воздух, в реальный мир, в блеск и шелест проспекта. Не уйдет. Нажатие кнопки. Легкий и хрупкий, словно оледенелый дождь, Миланский собор. Проигрыш. Снова проигрыш. Барабаны вращаются, как дьявольский разноцветный волчок, как размытое скоростями изображение мира. Электронные цифры, как скачущие пузырьки, показывают, что осталась последняя малая толика. «Помоги!» – молит он, теперь не Бога, а дьявола, понимая, что открывает душу страшным, разрушительным силам. Нажатие кнопки. Разноцветный взрыв. Огромная бездонная попасть открылась в душе, куда он проваливается, пролетает вспять сквозь свои прожитые годы, сквозь юность, детство, младенчество, сквозь свой эмбрион, пульсирующий в материнском чреве, сквозь свои архетипы, – быка, рыбу, бабочку, прозрачную амебу. Влетает в первичную, неодушевленную материю, в разбегающуюся россыпь молекул и атомов, планет и галактик. В ревущей трубе, в которую дует страшное, владеющее Вселенной чудовище, изображенное Доре на иллюстрации к Дантовому «Аду», происходит его новое, кармическое воплощение. Он становится игральным автоматом, нарядным стеклянным ящиком, где в прозрачной витрине выставлен набор нарядных купюр. Доллары, марки, юани. Рубли и английские фунты. Лиры и японские иены. Новенький автомат занимает место рядом с другими, подобными. Владелец игорного дома, чей брат воюет в отряде Басаева, с изумлением узнает о появлении новой машины. Обходит ее, приближая смуглое горбоносое лицо. Старается выяснить страну-изготовителя. Находит надпись: «Гонконг».
РЕКВИЕМ ПО АТОМОХОДУ «КУРСК»
Атомная лодка «Курск» в бетонном ложе сухого дока страшна и беспомощна, как огромный чудовищный орган, вырванный из чрева умертвленной цивилизации, – непознанная, ускользнувшая, осталась в океане, среди рассолов, таинственных течений, гулов необъятных глубин. И теперь по этому черному, скользкому, в сукровице и слизи органу станут определять сущность и природу исчезнувшего, недоступного для глаз существа. Оружейники, металлурги, баллистики, специалисты по теории взрыва, криминалисты, прокуроры, разведчики – уже побывали на лодке. Исследовали ее, как патологоанатомы исследуют мертвое тело, как археологи изучают всплывшую Атлантиду, как астрономы обозревают огромный, прилетевший из Космоса болид. Теперь их нет, – только расхаживает вдоль черного непомерного тулова караул матросов, пролетает в тучах белая чайка, валяются на бетоне сигаретный окурок и обломанный, оброненный бутон красной гвоздики. Из-под сырого моросящего неба с морским душистым ветром вхожу в носовой пролом лодки, как в зев железного, выдранного из горы туннеля, где дует непрерывный ледяной сквозняк преисподней.
Жуткая эстетика взрыва – лохматый цветок из огромных рваных лепестков металла, скрученных в спираль шпангоутов, зазубренных кромок. Окисленное железо, обугленный кабель, спекшийся асбест. Подошвы скользят в желтой маслянистой жиже. На одежду капает ржавая грязь. Ноздри жжет удушливый сернистый запах, каким тянет из недр туманного кратера, из воронки вакуумной бомбы. Образ катастрофы. Так выглядит разрушенный Грозный, Разлом Большого каньона. Место падения Тунгусского метеорита. Стою в том месте, где пролетела раскаленная плазма огня, слепая взрывная волна, ледяной удар океана. Каждая живая клеточка тела, каждая кровяная частичка страшится, мертвеет от ужаса. Уродливый, стиснутый и сжатый металл – оттиск взрыва. Портрет неведомого убийцы лодки.
Подводный атомный крейсер строился на стапелях СССР. Стал вместилищем высших достижений советской техносферы. Предельным выражением мощи, смысла, развития, которое было остановлено ударом тектонической силы, переломившей остов не просто цивилизации Советов, но и всей мировой истории, затупив ее коммунистический вектор.
Двигаюсь в огромной гортани, куда взрывом загнало кляп скомканных металлических клочьев. Слышу слабый хрип и стон умертвленного времени. Рассматриваю множество сорванных с места деталей, элементов обшивки, приборов контроля, каждый из которых, – и та железная в заклепках плита, и крохотный лепесток серебра, и медная обожженная трубка, и стальная оплетка с выдранными волокнами кабеля, – каждая обессмысленная взрывом частичка таит информацию о целостном непомерном явлении, имя которому – Советский Союз.
В этом подводном ковчеге таинственным образом поместилась исчезнувшая «красная эра». Ее войны, стройки, проекты. Ее вожди и философы, художники и пророки. В ней фиолетовый луч «Авроры», лизнувший фасад дворца. И бешеный скок Первой Конной, туманящей крымское солнце. Комсомольские города на Амуре. Маяковский на фоне плаката. Дымящие домны Урала и пшеница первых колхозов. Оборона Москвы с ползущими немецкими танками и серый дымящий Берлин с красной капелькой флага. Серебристый корабль Гагарина и спелые хлеба целины. В этой лодке могила отца, погибшего в сталинградской степи, и седая голова моей матери. Наша крохотная комнатка, где на дедовском старинном столе переливался хрусталь чернильницы. И красная кирпичная школа, где худощавый учитель читал главу из «Тихого Дона».
Трогаю пальцами холодную вмятину на обожженной обшивке. Из рваной трубы сочится черная маслянистая жижа.
Шар огня, рванувший в первом отсеке, стальная плазма, испепелившая Главный пост, превратила в пар командира и штурмана, торпедистов, акустиков, и они, распавшись на малые атомы, растворились в мировом океане. Другие, оглушенные взрывом, с раздробленными костями, погибли в первые минуты пожара. Третьи, надев кислородные маски, в ледяной черноте, слушали, как хлещет вода, затопляя лодку. По горло в ледяном рассоле, на ощупь, колотили в обшивку, взывали о помощи, писали предсмертные письма, обнимались, молились. Скользкий свод лодки, мерцающий при свете моего фонаря, хранит размытые неясные контуры. Наскальные изображения, оставленные неизвестным художником. Отпечатки душ, бившихся о железо обшивки, вылетающих из стальной западни, сквозь зеленую муть океана, пенные волны, под низкие тучи с холодным косым лучом, в заоблачную бесконечную синь.
Ступаю по отсекам, чувствую сквозь меховую куртку ледяные языки сквозняка, чуть слышные, налетающие на лицо удары незримых бестелесных существ.
Моряки, погибшие в лодке, были советскими людьми, сохранившими в десятилетие смуты лучшие черты возвышенного благородного племени, населявшего «красный материк» СССР. Из городков, деревушек, из тесных квартирок и обшарпанных гарнизонных подъездов, простившись с матерями и женами, обняв отцов и детей, они встали на боевые посты. У могучих машин, у мерцающих электронных пультов, у торпед и ракетных контейнеров, направляли подводный корабль, огромный как город, в глубины мира. Когда случилась беда, они, умирая, плечом к плечу, стояли по грудь в воде, держа на своих головах безумный порочный мир с его святотатством, отступничеством, забвением веры. В минуты, когда они умирали, банкиры считали деньги, кривлялась на эстраде певица, ложился в мраморную душистую ванну уехавший отдыхать президент. И только женщина в курской деревне страшно закричала во сне. Проснулась, и в окнах ночной избы змеилась щупальцами жуткая золотая звезда.
Когда пришла им пора умирать, в черной воде встали рядом с ними Гастелло и Талалихин, Александр Матросов и Зоя, двадцать восемь панфиловцев и Маринеско. Они умирали, как «красные мученики». Причислены к лику «красных святых».
