Лев Рубинштейн - Скорее всего
Он говорил отрешённо, продолжая смотреть вдаль своими прозрачными глазами, весь увлечённый возвышенными мыслями. Тали вдумчиво слушала Геяо, и слова его отзывались в ней долгим эхом. Ей казалось, что он уже много раз говорил ей о вещах, которые переворачивали её разум, что музыка его речи была знакома ей до того, как она впервые встретила его. «Кто он?» — подумала Тали, и холодок пробежал по её коже. «Я и знаю, и не знаю его… Иногда он кажется мне волшебником, способным творить невероятные чудеса, часто я чувствую какое-то необъяснимое родство с ним, порой вижу в нём отца, с котором рядом тепло и спокойно, иногда даже называю любимым… Так кто же ты, друг мой? Отчего так много неясного, почему нет единого ответа на такой незатейливый вопрос? А зачем нужно отвечать однозначно? Почему любовь должна быть ограничена строгим названием? К чему это? Зачем делить всеобъемлющий мир на отдельные части, выделять куски в безбрежном океане? Ты для меня отец-брат-любимый, и не хочу искать тебе других имён. Верно это или нет, мне всё равно… Я просто люблю тебя…» — размышляла она.
Тали улыбнулась, Геяо наконец взглянул на неё, их глаза встретились, и они, уже ничего не стесняясь, без слов долго смотрели друг на друга. И, хотя мысли другого им были неизвестны, души их беседовали на древнем языке, который родился гораздо раньше самого первого человека на земле, раньше звёзд и планет, раньше того заветного мига, когда непостижимое Дыхание породило проявленный мир…
Онисана сидел на крыльце своего маленького дома, запустив правую руку в белые шёлковые пряди, спадавшие до плеч, и устремив голубые глаза на последние отблески красновато-лилового заката; когда ветер играл его волосами, он становился похожим на льва с косматой гривой. Солнце уже село с противоположной стороны, а воздух ещё хранил его горячие прощальные поцелуи, и с востока медленно приближалась темнота. Что-то необъяснимо прекрасное было в этой надвигающейся тишине ночи, и грусть, и очарование жили в ней, прозрачный воздух превращался в туманную вуаль, граница земли и неба таяла в невозмутимом спокойствии засыпающей природы.
Ония принёс фонарь, и одинокий дрожащий огонёк оранжевым светом озарил хрупкие страницы дневника в кожаном коричневом переплёте. Он пытался читать, но было так хорошо, что думать не хотелось, а хотелось смотреть в никуда и слушать шум ветра, наслаждаясь его прохладным вечерним прикосновением. Тонкие прямые пальцы Онисаны бережно сжимали страницу, которую он начал было обдумывать, но оставил. Он желал продлить это мгновение внутреннего равновесия, когда все тягостные мысли отступают прочь, все несовершенства на время забываются, и кажется, что кто-то обнимает тебя ласково-ласково, гладит по волосам и шепчет слова любви. Он закрыл глаза от удовольствия, и губы его сложились в блаженную улыбку.
Когда серая фигура приблизилась к нему, он уже старательно записывал что-то в дневник угловатым, но разборчивым почерком. Услышав шаги, Служитель поднял голову, стараясь разглядеть посетителя, но, ослеплённый отражённым от страниц светом лампы, не мог в темноте различить лица.
— Онисана, это я, — произнёс знакомый нежный голос.
— Тебе тоже не спится? — спросил молодой человек, подвинувшись и тем самым приглашая друга присесть.
— Я увидела тебя издалека. В ореоле красного света ты смотришься очень таинственно.
Тали улыбнулась, села рядом и подняла взгляд к чёрному небу. Они молчали. Онисана снова принялся писать, потом, долго разглядывая своё творение, зачеркнул какое-то слово, надписав сверху другое.
— Я давно хочу тебя спросить, — нарушила тишину Тали, — что ты пишешь?
— Веду дневник, как и все…
— Я о тех записях, которые ты часто переправляешь. Это стихи?
Онисана от этих слов даже вздрогнул, закрыл коричневый переплёт и внимательно посмотрел на сестру.
— Нет, это не стихи… Я же не поэт… Это так, для удовольствия…
— Прочитай мне, пожалуйста, — попросила Тали, и в голосе её была такая мольба, такой искренний интерес, что Онисана, решивший никому не выдавать своего тайного увлечения, заколебался. — Почему ты не хочешь поделиться со мной своими откровениями? Думаешь, я не смогу понять?
— Нет, Тали, дело не в этом. Я не умею сочинять, никогда этому не учился. Это не стихи, а рифмованные строчки, мне иногда очень хочется выразить свои мысли в логически законченной и красиво звучащей форме, но я мало когда остаюсь доволен результатом.
— Прошу тебя, почитай… Мне важнее не то, как ты умеешь сочинять, а то, чем живёт твоя душа…
Онисана опустил голову, раздумывая, брови его напряглись и образовали вертикальную складку на лбу. Он снова непроизвольно провёл правой рукой по волосам, и золотистые пряди рассыпались между тонкими изящными пальцами.
— Хорошо, — наконец произнёс он, заглянул в глубокое небо и, собравшись с духом, принялся читать торжественным голосом, отчётливо произнося каждое слово.
Я созерцал небесный свод,А ночь по крышам опускалась,И дымка серая сплеталасьВ лучистый звёздный хоровод.
Я жадно руки вверх тянулИ чуда ждал, и в чудо верил,Я бесконечность взором мерилИ в чёрной бездне утонул.
А кто-то рядом, чуть дыша,Стоял со мной и улыбался,Незримою рукой касался,И плакала во мне Душа…
Глава XXIV
Выбор
Мар-Амат проснулся задолго до рассвета. Сон его последнее время был беспокойным: когда тело погружалось в небытие, обрывки беспорядочных мыслей продолжали крутиться в голове, лишая возможности испытать пусть короткое, но сладкое успокоение. Открывая утром глаза, он чувствовал себя измученным.
Пришёл новый день, но жизнь, к великому его сожалению, оставалась прежней. «Не могу так больше!» — сказал он сам себе, лёжа в постели, и его острый взгляд устремился в чёрное пространство маленькой комнаты. Едва темнота ночи начала таять над спящим городом, Мар уже шел уверенными шагами по широкой дороге. Стало совсем светло, до восхода оставалось недолго. Служитель хотел было по привычке повернуть туда, где в окружении своих братьев и сёстер он каждый день ожидал появления Небесного Учителя, но почему-то остановился.
«Зачем мы каждый день встречаем восход солнца? — подумал он. — Ассаван говорит, что тем самым мы помогаем Природе и своей душе… что должны быть те, кто не спит на рассвете и на закате. Но разве я могу помочь Солнцу вершить историю, если в моей душе всё так безрадостно и мрачно? Да и у меня самого нет желания идти туда и петь гимны, при этом думая о работе, которую нужно закончить сегодня. Не будет проку от моего присутствия, только расстрою окружающих своим унылым видом». Мар повернул в другую сторону и направился к Школе, решив, что пользы будет больше, если он успеет до начала утренних занятий закончить ещё одну страницу перевода.
«Вот это точно имеет смысл!» — воскликнул он, рассматривая аккуратно выписанные, идеально правильные иероглифы, вчерашнее своё творение. Служитель с облегчением вздохнул, улыбнулся и принялся за любимое дело. «Какое наслаждение, когда твой разум и твои мысли нужны ещё кому-то, кроме тебя самого!»
Мар-Амат всегда притягивал к себе людей, было в нём какое-то особое, свойственное лишь ему одному обаяние. Внешний облик его был самым обычным: невыразительные мелкие черты лица, тусклые серые глаза, всегда серьёзные и немного суровые… Улыбка посещала его как редкая, но прекрасная гостья. Но когда Мар начинал говорить и слова в его устах с лёгкостью складывались в правильную, красивую, чётко выстроенную речь, всё его существо вдруг неузнаваемо преображалось, будто озаряясь ярким лучистым светом, он становился совсем другим, красивым и сильным. Сила эта была в быстром и ловком уме, способном поймать всякую мысль, едва лишь она успевала слететь с уст собеседника. Он умел быть сосредоточенным и внимательным, работоспособность его просто поражала. Работая в три раза быстрее своих учеников, он отличался особой глубиной, и в умении читать Священный язык ему не было равных во всём Золотом городе.
Вечером ученики Ассавана собрались около здания Школы, слетевшись, как ночные мотыльки, на зарево костра, и расположились вокруг огня. Тёмно-синее небо было холодным и прозрачным, три яркие звезды подмигивали Служителям сквозь облако красного света. Ассаван долго смотрел на пламя, по умиротворённому лицу его плясали оранжевые блики, а в бездонных глазах, казавшихся насыщенно-чёрными, отражались взлетающие ввысь дрожащие искорки. Он перевёл взгляд на учеников и заговорил.
