Лев Аннинский - Ядро ореха. Распад ядра
…наш первоначальный опыт впервые широко вливается в опыт советской литературы.
Где уж было в потоке новых имен, дарований, дебютов угадать, кто Спиноза, — мы слишком свято любили и слишком горячо спорили.
Однако время вносит масштабы. Вдумчивый читатель, вооруженный современными библиографическими справочниками и комплектами периодики не столь большой давности, сможет уличить меня в том, скаль многие оценки я пересмотрел с той поры. Но критика не аукцион… Я и теперь не уверен, что знаю окончательную меру ценности всего того, что вошло в нашу литературу за эти десять лет, — да и что такое окончательная мера ценности? «Гамлет» живет в веках, ибо каждая эпоха перечитывает его заново. Значит, каждая эпоха ищет ему свою меру ценности. В противном случае пусть принц датский остается темой для кабинетных схоластов.
Я предваряю книгу этими замечаниями, чтобы читатель не искал в ней того, чего в ней нет.
В ней нет исчерпывающей картины литературного движения истекшего десятилетия; в ней нет безапелляционных приговоров.
Когда поэту говорят: снежного костра не бывает, — он отвечает: стихи не о том. Когда прозаику говорят: где у тебя профсоюз? — он отвечает: рассказ не о том. Когда драматургу говорят: на той фабрике давно уж пустили бы поточную линию, — он отвечает: пьеса не о том.
В критике часто ищут табель достижений литературы. Или бюро полезных советов авторам. Или бюро полезных советов читателям… Эта книга — не о том. Я не берусь учить поэта писать стихи, прозаика — повести, драматурга — пьесы; не считаю себя вправе поучать и читателя, что ему хорошо, а что плохо. Просто хочу понять закономерность того, что есть.
И последнее. При чем тут ядро ореха? Эта метафора попалась мне как-то в одной старой статье: шелуха слов — ядро смысла. Неожиданно она мелькнула еще раз, у нынешнего поэта: а те, что в сердце не имели бога, раскалывались, как пустой орех… Тогда вспомнилась мне знаменитая статья Писарева…
Впрочем, не все сразу. Остальное станет ясно по ходу чтения.
Я честно пытаюсь заинтриговать читателя.
1. ЖАЖДА ЦЕЛЬНОСТИ
Хороших стихов много, поэта — нет!
О, какие страсти вызвала эта фраза. Впрочем, страстей хватало и так: молодежный диспут был посвящен современному стилю в поэзии. Демонстрировали ударные рифмы. Объясняли ассоциации. Толковали о динамизме и энтузиазме. Все были очень довольны поэзией. Потом прозвучала эта фраза.
Поднялся шум. Посыпались имена. Имен было много, имена были шумные. Логика бунтовала: как это так — стихи есть, поэта нет? Не помню, к чему пришли тогда спорящие: наверное, скептик не настаивал, скорее всего он молчал, глядя на оппонентов печальными глазами. Да и поздно было: расходились.
…Глядишь на поэтическую полку: как много новых имен, как много манер и стилей, как много хороших стихов. И вдруг всплывет:
— Хороших стихов много, поэта — нет.
Верно. Время лирики. Нет, кажется, уж ни одного среднего поэта, у которого не нашлось бы одного-двух отличнейших стихотворений.
Поэзия разлита в воздухе. Поэта нет.
Кем был Пушкин для эпохи декабристов? Некрасов для шестидесятников? Маяковский для молодых наших отцов? От прошлого столетия остался нам загадочно-прекрасный термин: властитель дум. Мы спорим о новых рифмах, о современном стиле, о мерцающих смысловых связях, а между тем ждем другого: ждем поэта, который выразит наше время в его вое-объемности, а нас самих — в чем-то главном. Мастерства тут мало. Один знаменитый польский лирик, за которым ходила слава обновителя формы, писал: «Не рифмы меня волнуют, не ритм и даже — о, ужас! — не проблема доступности, заслуживающая особой статьи. Я отстаиваю поэзию как абсолютно искренний рассказ о себе, а не о своем умении».
Много умелых поэтов появилось за последние годы. Могу назвать самого модного. Самого дерзкого. Самого умного. И самого шумного. Не могу назвать властителя дум и чувств, в личности которого эпоха органично соединилась бы с идеалом.
Личность не кристаллизуется.
Рифмы, черт возьми, современные.
Я рифме, известное дело, следует относиться с большим уважением. Дискуссии о форме — это лишь форма столкновений более существенных. Спорящие не всегда понимают это. Расходятся во взглядах на жизнь, а думают, что спорят о рифмах и звукописи. Когда-то Сумароков выискивал у Ломоносова гадкие речения. «Оскорбленный — вселенны»? Не годится. «В руках — флаг»? Весьма странно ушам моим слышится. «Градов ограда»? Сказать не можно. Высокий изящного ценитель, ордена св. Анны Кавалер и Лейпцигского Ученого Собрания Член, А. П. Сумароков думал, что бичует порчи сея образцы, невежественных умствований перлы, — а перед ним сама Россия впервые осознавала на письме живой звучащий язык свой. Градов ограда! Стоило дождаться Державина, чтобы понять, сколь глубоко слышал русский язык Ломоносов. Рифмы! Сто лет спустя именем изящной словесности ставили вне закона Некрасова: «легок на диво слаженный возок»— какая прозаическая тяжеловесность! А это была новая эстетика… Маяковский вовсе ходил в хулиганах (в ту пору и эстеты не стеснялись в выражениях), а это в его стихах пыталась говорить улица, ранее безъязыкая.
Слов нет, даже в шутку я не решился бы поставить в этот ряд каких-нибудь современных лириков, отважно зарифмовавших молоденькую и молочницу: масштабы не те, да и суть не та. Но принцип — один для искусства. Думают, что ищут рифму, а ищут — себя, ищут — связь свою с миром, ищут — личность. Мне кажется интересным взглянуть на нынешнюю поэзию именно с этой точки зрения. Современный стиль, говорят, есть. Есть ли то, во имя чего нужен стиль?
Возьму в пример поэта, близкого мне и возрастом, и первоначальным опытом, и многими стихами. За полтора десятилетия, минувшие с тех пор, как газета «Труд» под рубрикой «Творчество трудящихся» опубликовала стихотворение Евтушенко «Партия нас к победам ведет», он сделал достаточно поворотов, и внутреннюю логику здесь уловить нелегко. Помню, однако, момент, когда впервые я ощутил в его стихах живую душу;
Стихи по мысли были не новы, а в сентенциях еще и банальны… о рифмы — рифмы не давали покоя:
Вот снова роща в черных ямах,и взрывы душу леденят,и просит ягод, просит ягодв крови лежащий лейтенант.
Поздней я прочел Цветаеву. Но честно сказать, мне не было важно, кто открыл корневую рифму: в этом я полагался на энциклопедии, — да и не то задело у Евтушенко. Сдвинулась рифма. В гладких стихах шевельнулось что-то… Проснулся человек.
История личности — вот что таится во всяком поэте. В истоке — человек.
Обратимся к истоку.
Однажды утром (это было лет десять назад) Евгений Евтушенко, тогда самый молодой член Союза писателей, положительный герой критики, автор книжки юношеских стихов («под Маяковского», «под Уитмена» и немножко «под Луконина»), проснулся пораженный. «За окном во дворе голоса малышат начали раздаваться. Мама с сестренкой меня тормошат: «Вставай! Тебе уже двадцать!» — «Двадцать? — изумился поэт. — Так быстро? Неправда. Нет. Не может быть. Ведь вчера еще только…» И вот впервые возникла мысль о возмужании, о сверстниках, о делах, которые предначертаны уже не людям вообще, а именно тем, кому сегодня двадцать, сверстникам, — тебе самому. Мысль эта вдруг вдохнула жизнь в традиционные для ранних стихов Евтушенко книжные атрибуты романтики; и вот уже как-то иначе осветились и «Майн-Риды с Купером вкупе», по-иному зазвучали и строки Гайдара, и знакомый по литературе подвиг Матросова, и штурм Берлина, и в новом эмоциональном ряду выросло почти до символа единственное пережитое — детское — «и пели мы песню «Синий платочек» хором в подшефном госпитале…».
И такой же внутренний толчок ощутил в ту пору молодой Владимир Соколов. Спокойный мир его поэзии: безмятежная девочка, что спит на подоконнике, четырех страниц не дочитав, и троллейбус, красиво осыпающий иней с проводов, и пение птиц в тишине — все вдруг зазвучало иначе, весомей, серьезней; и, защищая право на мечту, лирический герой Соколова — «угрюмый ортодокс»— вступил в открытый спор с лживым опытом бывалых обывателей, чья жизнь, как выразился юный герой, «идет, мечтам не потакая».
И Роберт Рождественский, дотоле публиковавший безвестно свои стихи в петрозаводском журнале, прогремел на всю комсомолию поэмой «Моя любовь», и «Комсомольскую правду» с поэмой повсюду читала студенческая молодежь, читала на лекциях, читала в столовых, читала на семинарах… Р. Рождественский атаковал мещанскую бескрылую опытность, он бросал гневный вызов каким-то «мудрым старожилам», он яростно клеймил их, тех, которые «наши мечты» называли «розовыми очками». Поэт протестовал горячо, возбужденно, искренне: «Это не «розовые мечты»! Вышли безусые пареньки в мир, где тропы круты…» Дорога уходила ввысь, безусые пареньки шли, мечтая; они дружно шли осуществлять мечту.
