Лев Аннинский - Ядро ореха. Распад ядра
Или, например, «Хозяин» Игоря Соболева. Тут несколько иной арсенал. Стукалов пускал на сцену типажи откуда-то из прошлого века, может быть из Островского. Соболев черпает из сокровищницы, связанной скорее с именем Сурова. Вот три штампа. Нам представлен предколхоза, герой труда, почему-то вообразивший, что интересы колхоза превыше интересов района, края. Нам представлен секретарь райкома, разрываемый телефонными звонками и демократически подписывающий дела на ручке кресла. Нам представлен энергичный механизатор, зарывающийся по молодости, но, так же как и все остальные, быстро и без потерь осознающий свою ошибку.
В такого рода пьесах сценичности, повторяю, даже больше, чем у Шатрова или Эдлиса. Здесь всё — маски, всё — штампы, всё призрачно — от героя-любовника до последнего проходного типа. Здесь попросту нет иной точки отсчета.
Иная точка отсчета неизбежна, но иная точка отсчета ведет к распаду драматизма. Ирония жанра заключается в том, что самое отчетливое поражение драматизм терпит именно там, где автор отчаяннее всего воюет за человека. Ибо две вещи необходимы для преодоления традиционной мнимой цельности. Надо осознать в ней призрачность. И надо ввести в этот «руг действительного человека.
Первое делают почти все.
Второе не удается почти никому.
Первое проще. Вспомним, какую эволюцию проделал у теперешних драматургов сценический злодей. Методы его сильно модернизировались. Злодей не убивает, не крадет и не совращает, — он не выражает своей презренной сущности в обыкновенном действии. Он… говорит, и это — единственное оружие, коим он располагает, и это — единственное злодейство, которое он себе позволяет. Вспомните алешинского Прозорова. Ничтожный, он пускает впереди себя цепь слов, и магическая, как бы независимая от людей сила абстракций сметает все препятствия. «Теперь, когда повсеместно!» — зловеще произносит у Полонского символический секретарь редакции. «Вы бы лучше державу не обманывали и квитанции предъявляли бы», — грозно объявляет аргонавтам Эдлиса некий Гражданин, шныряющий по квартирам в поисках незарегистрированных телевизоров. «Фантом!» — догадливо заклинает его один из героев и получает соответствующий ответ: «А ты меня не смей при исполнении служебных обязанностей!»
Великолепно сказано! В том-то и секрет несокрушимости такого пигмея, что он ничего не делает от своего имени, а все— от имени служебных обязанностей, и слова-то у него безличные, и не сам он, не сам — понимаете? — действует, и самого его вроде бы и нет вовсе.
Ах, неистребимый леоновский канцелярист, чернильный палец: «Не тронь меня, я казенный человек!»… Открыв в жизни сие ничтожество, драматурги немедля увидели в нем новый вариант обычного негодяя. В «Песне о кинокамере «Пентака» (Московский театр имени Ермоловой поставил по этой пьесе спектакль под непонятным названием «Дни нашей юности») Валерий Савченко решил дать целую коллекцию такого рода злодеев. Вот ведь фантастика: словечка в простоте не скажут— все со с м ы с л о м. Отец не скажет сыну: «Митя, поздравляю тебя с первой получкой». Он провозгласит: «Митя, поздравляю тебя с… первыми деньгами, заработанными честным рабочим трудом!» — ив обыкновенной получке начинает светиться безжалостный высокий смысл, перед. которым сам бедный Митя кажется уже чистой букашкой… И нет у Савченко ни одного злодея, который не пытался бы забраться в Прозоровский панцирь слов. Даже Митин сосед Серега, недоучившийся кулачонок, и тот чует их силу. «Бескорыстно!», «Скромный, благородный труженик», «Острое, проникновенное перо», — пыжится он в меру своей грамотности. Зато другой Митин сосед — Шурик, существо хилое и очкастое, — подлинный артист этого дела. У Шурика куда ни плюнь — все принцип. Люди видят: горит дом. Шурик все видит иначе: «Вот бы и все старье так сгорело — стяжательство, зависть, корысть!..» И Серега уже не просто Серега — он «растлен до глубины мелкособственнической язвой». Какую бы чепуху ни сделал Шурик, какой бы гвоздь ни вбил — все вследствие какого-нибудь принципа.
Впрочем, гвоздей не будет: десятиклассник Шурик собирается поступить (ну, разумеется) в газету. Савченко не просто трезво осмеял здесь газетоманию мальчиков (к чему Полонский и Стукалов отнеслись с такой серьезностью). Под пером Савченко эта новая разновидность злодея нежданно обнаружила такие свои качества, что весь драматургический конфликт оказался перевернутым, а герой — обезоруженным до схватки.
Герой Савченко — один из обнищавших духом потомков розовского Олега Савина. Он уже не шумит, не рубит мебель, не мучается в поисках радости и не мечтает о высоком. Кроткий Митя Сысоев мечтает лишь о киноаппарате «Пентака» (150 р.), здесь его мечты обрываются. А уж до чего кроток Митя Сысоев! «Купите мне «Пентаку», — просит он у отца в торжественный день своей первой получки. Отец дает деньги, но прибавляет кое-что о паразитах, которые многовато просят и маловато дают (разумеется, говорится при этом об отсутствии у сына «мужской гордости»). Мити хватает на то, чтобы не взять этих денег. Он начинает откладывать из зарплаты и наконец — о счастье! — покупает себе «Пентаку». Он гордо несет ее домой. Во дворе его встречает Серега и довольно нагло выпрашивает киноаппарат. «На один вечер… Неужели ты такой жадина, такой мизерный тип, такой сквалыга?» (Узнаете приемчик?) Подобной атаки кроткий Митя, конечно, не выдерживает и отдает свое сокровище. Далее начинается нечто трагикомическое. Серега держит у себя киноаппарат. Митя стесняется напомнить. Все семейство издевается над ним: пойди отбери, что ты за рохля! Стесняется! Колеблется!
Колеблется… Все колеблется в пьесе Савченко. Колеблется Митя. Колеблется наше впечатление: то ли это знакомый нам благородный бунт мальчика, то ли пародия на него? Колеблется, по-моему, и сам автор. Он чрезвычайно нерешителен в оценке той действительной слабости, какая обнаружилась в его симпатичном герое. И нет у автора дерзости ни дотянуть этого межеумка до романтически наивного бунтаря, ни осмеять его вконец! Так неуверенно, неопределенно, смутно развивается пьеса, и мы с тревогой;и неловкостью ждем того момента, когда бедный Митя Сысоев сойдется со своим противником в решающей схватке.
Кульминация близится. Во дворе нового дома, где живут Сысоевы и их соседи, загорается древняя, готовая к сносу халупа, из которой две проживавшие там пенсионерки не успели вытащить сундук с реликвиями. В это время Серега фланирует по двору с Митиным киноаппаратом через плечо. Крик «Добро горит!» приводит Серегу на грань экстаза. Он кидается в халупу, спасает из сундука какие-то старые платья и выскакивает обратно… обронив в огне киноаппарат. Между тем ничего не подозревающий Митя набирается наконец храбрости испросить у Сереги свою «Пентаку». «Пентаки» нет. Она сгорела. Все ясно как божий день. Сереге страсть неохота раскошеливаться на новую камеру, а благородный Митя ждет, что Серега именно это ему предложит. Серега делает другое. «В суд подашь?.. Гад полосатый! У-у-у…» — на доступном ему уровне пугает Серега. И вдруг у него находится неожиданно мощный союзник. Кто? А тот самгинчик, что бегал по редакциям в надежде напечатать тридцать — сорок строк. Бьет его час! В газете появляется его произведение. Об С. Н. Зайцеве. С. Н. Зайцев не просто вытащил из огня тряпки. Он совершил подвиг. П-о-д-в-и-г! Он бескорыстно кинулся в бушующее пламя, в то время как инстинкт самосохранения стучал молоточками в его сердце!.. Что? «Пентака»? Митя Сысоев? Новая статья! Человек и вещь! Жалкий собственник, растленный психологией проклятого прошлого, требует у героя свой жалкий киноаппарат! Для него собственность важнее, чем подвиг, важнее, чем человеческая душа! «Митька! — вопит Серега проникновенным голосом. — Я же подвиг совершил!.. Я героически бросился в бушующее пламя, совершая свой бескорыстный поступок скромного благородного труженика… А ты — киноаппарат!» Призраки разбужены. «И думать не смей! — срабатывает Митин отец. — Не рабочее это дело — судиться из-за барахла… Сам куплю тебе киноаппарат».
«Не надо!» — кричит Митя в страшном замешательстве. Только теперь открылась перед ним жестокая и парадоксальная сфера, в которой выпало ему вести бой. Кольцо фантомов смыкается над героем. «Я ведь и снимать-то не умею! — отчаянно отбивается Сысоев-младший. — Мне не сам киноаппарат был нужен… Мне кутить важно было, а сама вещь — так…» Но этих жалких усилий недостает даже для видимости защиты. Ведь более всего на свете боится Митя тех призраков, против которых должен выступить. Должен — потому что все его человеческое достоинство оказалось заключено в этом проклятом киноаппарате. И — не может! Потому что у него нет иного языка, чтобы спорить с фантомами, кроме их языка, нет иной почвы, чтобы принять бой, кроме и х почвы. И он обречен. Какие блестящие удары наносят ему противники! Они — покупают ему киноаппараты! Приносят «Пентаку» пенсионерки, из-за чьего горевшего добра затеялась история. Митя отчаянно отбивается: взять киноаппарат — значит капитулировать перед ярлыком. Любящая Митю девушка тайком покупает «Пентаку», чтобы Серега вернул ее Мите от своего имени. Герой отбивается из последних сил. Между тем на статью о нем идут и идут отклики «со всех концов Советского Союза». В редакцию приходят посылки: комсомольская бригада на Крайнем Севере собрала деньги и купила киноаппарат, чтобы С. Н. Зайцев мог швырнуть Д. И. Сысоеву в лицо его вещь. Вещь выносит на сцену торжествующий самгинчик. Его переполняет авторская гордость. Двумя пальцами он небрежно протягивает Мите посылку и провозглашает:
