Лев Аннинский - Ядро ореха. Распад ядра
— Можете взять вашу собственность, Сысоев.
И тут словно разряд молнии пронизывает колеблющиеся сферы пьесы. Кроткий Митя… берет! Пять секунд при гробовом молчании пораженных свидетелей он удаляется в глубь сцены. Пять секунд мы видим его спину, опущенную голову и фанерный ящик в руке. Пять прекрасных секунд длится в пьесе Савченко настоящее драматическое действие и живет на сцене человек, которому хочется крикнуть как живому… Но что ответит он? Понимает ли он, реальный Митя Сысоев, поднявший этот ящик с посылкой, какую он поднял перчатку? Выдержит ли он? Он, кроткий, жалкий, раздавленный, вынесет ли убийственную тяжесть брошенных в него ярлыков? Нет… Он — с гражданским кругозором не шире видоискателя «Пентаки» — выдержит ли непонимание близких? Нет!.. И одиночество? Нет. Нет. Нет.
Автор честен. В следующей же сцене развязываются все узлы. Мы застаем Митю за укладкой чемодана. Он едет на Крайний Север. Он везет с собой «Пентаку». Он вернет ее тем ребятам из комсомольской бригады и докажет им, что он хороший. В волнении ходит папа. Всхлипывает мама. Все устроилось. Конфликт снят. Драматургическое действие разваливается.
Менее всего я намеревался обвинять в этом Валерия Савченко, или упрекать его коллег в недостатке мастерства, или вообще совершать действие, предусмотренное в современном этическом кодексе и именуемое: ругать талантливых авторов. Их можно было бы ругать, если бы они не хотели идти вровень с веком.
Они — хотят.
Что мешает им?
Пытаюсь сформулировать. Можно так:
— Подлинно художественное освоение действительности несовместимо с абстрактным и бесплодным назиданием. Или так:
— Увлечение модой препятствует созданию образа положительного героя.
Или так:
— Драматурги не всегда еще умеют воссоздать во всей глубине и многогранности образ нашего современника.
Видите, как всякого смертного, меня одолевает желание формулировать, но лучше не надо: легко сформулировать внешний вывод, труднее уловить главное: ту живую неповторимость, тот пульс, то дыхание, которое остается за пределами формул.
Но я надеюсь, что главное вы уловили.
Примечание к главе 3.
Не могу не прокомментировать хитроумную концовку, которой я увенчал когда-то свою первую книгу: это интересно с точки зрения литературной техники, необходимой в ту пору для того, чтобы протащить текст через редакторские «пороги».
Требовалось, чтобы непременно были сказаны определенные ритуальные слова: «идти вровень с веком», «воссоздание реальности», «положительный герой», «образ современника» и т. п.
Эти слова лучше было употребить самому, потому что если бы их вписал редактор, то вписал бы не туда и не так, как мне было надо.
А надо мне было, чтобы между вписанными ритуальными формулировками и моим авторским «я» возникал мелодический «просвет». Еле заметный люфт. Подчеркиваю: еле заметный, потому что при грубой работе могла вылететь вся конструкция.
Разумеется, как правило, редактор все это понимал и даже мне сочувствовал. Такая проницательная женщина, как Евгения Федоровна Книпович, видела меня насквозь, иногда над моими трюками посмеивалась, но позволяла мне все это, потому что я не «переступал черты», то есть не ставил ее в двусмысленное положение перед вышестоящим товарищами, которые, в силу своего положения, должны были отвечать за мои хитроумия.
Финальная фраза, возвращающая текст к моей мелодии, заимствована мной из блестящей статьи Игоря Золотусского «Рапира Гамлета», тогда же появившейся в одном из журналов. У него так (короче и лучше):
«Но вы меня поняли».
Я не мог устоять перед соблазном. Я украл у него интонацию и по выходе книги честно ему сообщил.
Игорь Петрович по сей день поминает мне этот плагиат.
3.ЖАЖДА ЦЕЛЬНОСТИ
Комментарий 2000-х
Писалось и публиковалось отдельными статьями в 1961–1962 годах.
В начале 1963 Борис Слуцкий, давая мне рекомендацию в Союз писателей, «уставил комиссарский палец»:
— Вы должны написать книгу «Послесталинское поколение»!
Я немедленно выполнил его указание и сдал рукопись в издательство «Советский писатель» как раз накануне того судьбоносного момента, когда Н.С.Хрущев пошел в Манеж, и либеральная эпоха кончилась. Рукопись немедленно выбросили в корзину. Откуда ее достала моя спасительница Евгения Федоровна Книпович. Не видать бы книге света, если бы влиятельнейшая метресса не объявила себя ее редактором, лично. Два года под ее мудрым руководством («Левушка, дело не в поколениях, а в дураках, хотя биология тоже имеет место») я то ли доводил рукопись, то ли выжидал момента (надеюсь, текст не ухудшился, но он сильно изощрился). Момент наступил в 1965 году. Уже на выходе книгу вернули из цензуры с 96 замечаниями, большею частью стилистического характера. Одно из них («это место написано странно ярко») привело меня в такой восторг, что в остальных 95 случаях я честно пригасил текст, а относительно этого «места» разыграл хорошо рассчитанное возмущение. Сработало: книга вышла.
Не восстанавливаю цензурной (и редакторской) правки — по двум причинам. Во-первых, издана и прочитана моим поколением книга была именно в этом виде. А во-вторых, от правки по замечаниям, даже и дурацким, она, я думаю, не стала хуже: для себя я тоже изощрялся изрядно («внутренний редактор» бдел неотступно), так что «внешний» просто заставил меня сделать то же самое, только похитрей. Эзоп — мой изначальный соавтор, повивальный дед, ставивший клеймо времени на каждой строке. Тогда я думал, что обхожу внешние препятствия, теперь думаю, что обходил дурака в себе самом — дурака, который думает, будто «знает истину». Никакой истины я не знал, я крутился, спасая в себе «нечто»; этот крутеж и был истиной: истиной спасения лица при социализме. Угоди я смолоду в «демократию», крутился бы точно так же.
Поэтому изданный тогда текст оставляю без изменений, с минимальным комментарием.
Дабы не рвать тогдашнего текста, Комментарий, сведу к концам глав. И только самое начало прокомметирую теперь же:
Лев Толстой сказал: любовь не менее свята, будет ли ее предметом Кукин или Спиноза.
Мысль, которой утешаются литературные критики, когда время вносит масштаб в их первоначальные страсти.
Эта книга рождалась на журнальных и газетных страницах, в пылу полемики, под знаком молодого ощущения, что наш первоначальный опыт впервые широко вливается в опыт советской литературы.
Комментарий
Вот с этого: с «журнальных и газетных страниц» и следовало начинать тогда подобное издания. С того, что «книга рождалась» в контексте «опыта советской литературы». С того, как славно наш «первоначальный опыт» жаждет вырасти до зрелого. Ну, и так и начал. И когда книга уже пошла в производство, вдруг осенило меня, и я приделал с железобетонно-бульдозерному началу невинный завиток, зацепленный у любимого классика. Вообще-то, это была хоть и шутливая, но дерзость. Мне могли бы сказать: да причём тут Толстой? А Спиноза — вытащен забавы ради? А уж Кукин и вовсе переводит разговор в какой-то ёрнический тон!
Именно. Толстым — прикрылся. Спинозу вставил, чтобы размыть марксистский железный базис. Кукиным обозначил право вольничать и шутить там, где требовалась серьёзность. После такого бантика можно было пускать в дело бульдозер про то, как…
…наш первоначальный опыт впервые широко вливается в опыт советской литературы.
Где уж было в потоке новых имен, дарований, дебютов угадать, кто Спиноза, — мы слишком свято любили и слишком горячо спорили.
Однако время вносит масштабы. Вдумчивый читатель, вооруженный современными библиографическими справочниками и комплектами периодики не столь большой давности, сможет уличить меня в том, скаль многие оценки я пересмотрел с той поры. Но критика не аукцион… Я и теперь не уверен, что знаю окончательную меру ценности всего того, что вошло в нашу литературу за эти десять лет, — да и что такое окончательная мера ценности? «Гамлет» живет в веках, ибо каждая эпоха перечитывает его заново. Значит, каждая эпоха ищет ему свою меру ценности. В противном случае пусть принц датский остается темой для кабинетных схоластов.
Я предваряю книгу этими замечаниями, чтобы читатель не искал в ней того, чего в ней нет.
В ней нет исчерпывающей картины литературного движения истекшего десятилетия; в ней нет безапелляционных приговоров.
Когда поэту говорят: снежного костра не бывает, — он отвечает: стихи не о том. Когда прозаику говорят: где у тебя профсоюз? — он отвечает: рассказ не о том. Когда драматургу говорят: на той фабрике давно уж пустили бы поточную линию, — он отвечает: пьеса не о том.
