Журнал Русская жизнь - Возраст (март 2009)
Чрезвычайно любопытно сложилась судьба доносчика Валерия Тарсиса, сразу после ареста отца присвоившего все его переводы, замкнувшего (правда, ненадолго - ворованное впрок не идет) на себя почти всех его авторов, а также убеждавшего мою мать переселиться из кооператива в Нащокинском в коммуналку, чтобы «не злить начальство» и освободить место ему с женой. А в постсталинскую эпоху ему, видите ли, оказалось как-то сильно не по дороге с советской властью - в 1962 году, после публикации его «Сказания о синей мухе», Хрущев распорядился отправить Тарсиса в сумасшедший дом. В 1966 году он проходил по делу Синявского и Даниэля, после чего был выслан, только не на Колыму, а в Лондон. Печатался в журнале «Посев», считался диссидентом. И спал спокойно, наверное. Умер в Берне.
Я видела, как жизнь ломала и перемалывала честных людей. Как угас после закрытия его Камерного театра близкий нашей семье Таиров, не боявшийся после отца ареста интересоваться его судьбой. Как постепенно ушел в безвестность Алексей Михайлович Файко, таланту которого в новые времена не нашлось места. В 1972 году мы с мужем поселились в квартире на окраине Москвы, у Речного вокзала. Недалеко от нас, на Ленинградском шоссе, находился дом престарелых, в котором доживал свой век Файко, и я его до кончины время от времени навещала. И он до последнего сохранил трезвый ум и бодрый дух.
Записал Алексей Крижевский
Швейцарские подданные
Довоенная Москва в рассказах Юдифи Новиковой
Я родилась 7 ноября 1917 года, по старому стилю - 24 октября. Ленин говорил: «23-го рано, 25-го поздно». Родильный дом был на Мясницкой. В это время шли бои за почту, телеграф, телефон. С крыши роддома обстреливали Центральный почтамт, поэтому матерей с детьми эвакуировали. Папе позвонили, чтобы он приезжал за нами, но извозчики ехать в центр боев отказывались. Какой-то старик заломил цену и поехал. На обратном пути рабочие пикеты проверяли: «Что везешь?»
***
Жили мы в Костянском переулке, в доме № 14, где родители обитали с 1914 года, и мы прожили уже все вместе до 1960-го. Родителям, как евреям, жить в Москве запрещалось. Но папа говорил, что они были «швейцарскими подданными»: платили швейцару и спокойно жили. Потом мама поступила на медицинские курсы, что давало право жительства в Москве. Окончив их, получила звание повивальной бабки 2-го разряда.
У моего отца, Давида Соломоновича Канеля, была тетя Саша. Ее и известного кардиолога доктора Левина приглашали для медицинского заключения о причине смерти Аллилуевой - требовали, чтобы они написали «аппендицит». Оба отказались. Когда возникло «дело врачей», Левин чуть ли не возглавлял этот список «убийц в белых халатах». Папа до революции работал на Прохоровской мануфактуре, после - в разных главках нефтяного министерства бухгалтером и экономистом. Мама, Левинзон Цина Мордко-Эльевна (в быту Цина Марковна), родилась в Белостоке в 1891-м. Ее отец, мой дедушка, был очень религиозным: до Второй мировой войны у него собирался миньян, то есть положенные по Талмуду 10 евреев для изучения Торы. Там были разные люди - от простого рабочего до известного врача Боткинской больницы по фамилии Соловей.
Мамина большая семья до революции жила бедно. В их московской квартире, располагавшейся в подвале дома на Пушкаревом переулке, было три комнаты, уборная и кухня. Все комнаты имели выход в маленькую прихожую. Две боковые комнаты еще имели выход в большую среднюю. Когда приехала вся семья, в средней комнате жил дедушка с двумя сыновьями, а две дочери имели по комнате. Нижний край окон был несколько выше над полом, чем обычно. А с улицы нижний край окна был на уровне тротуара. Под полом квартиры часто стояли грунтовые воды, и администрация домов периодически меняла половые доски. Когда их выбрасывали на улицу, прохожие удивлялись грибам, которые росли на их нижней стороне. Ни ванной, ни газа не было - мылись в корыте на кухне и раз в неделю в бане.
Условия, понятно, были не самые худшие. В какой-то момент в трех комнатах жило уже три семьи, но все же это была если и коммуналка, то родственная, жили дружно. Правда, у них в квартире обитал еще один человек. Звали его все по фамилии - Бусель. Это был маленького роста щуплый еврей, постоянный участник дедушкиного миньяна. Он работал инкассатором на трикотажной фабрике. Мне иногда он приносил трикотажные кофточки, которые выдавали работникам из брака - для моего бедного гардероба они были не лишним подарком. Один раз Бусель вез зарплату всей фабрике, и на него напали. Однако он оказал сопротивление и денег не отдал. В той драке он пострадал, но не очень тяжело. Никто не ожидал от этого субтильного человека такого подвига.
***
Так уж получилось, что вся наша семья расселилась вокруг Сретенки. Мамина родня в Пушкаревом переулке, мы по другую сторону жили - в Костянском. Тетя Ева, мамина сестра, со своей семьей - в коммуналке на Малом Головине. И до, и после войны все часто собирались у нас: играли в лото и карты. Когда мне было еще лет пять, и я о чем-то рассказывала, кто-нибудь из родственников выражал недоверие: «Не может быть!», мама всегда говорила: «Юдифь никогда не врет». Сейчас уже не помню, так это было тогда или нет, но я эту фразу усвоила и, действительно, в жизни не солгала ни разу. Когда папа сомневался в правдивости моих рассказов, он выражал это так: «Если это выдумка, все равно интересно».
***
Не скажу, что помню себя с двух с половиной или трех лет, но отдельные эпизоды помню хорошо. Помню отлично интерьер фотографии, где мы с мамой делали снимки: приоткрытое окно с рамой без переплета, протянутую вдоль салона проволоку, по которой скользила подвешенная зеленая штора. Помню мою преданную няню Акулину, с которой мы в любую погоду гуляли целыми днями. Меня она часто шутя ругала: «У-у-у, домовая!» Помню, что она собирала тогдашнюю свинцовую фольгу от чая и прикладывала ее к местам, где у нее болело. Наша семья пила чай из чайника, а няня ставила себе самовар: садилась один на один с самоваром и долго, «с полотенцем», чаевничала. Она прожила у нас до 1924, кажется, года.
С ней в нашей жизни связан такой эпизод. Зимой 1922 года позвонили в дверь двое - мужчина и женщина - и спросили папу. Он был на работе. Посетители сказали, что он им нужен по делу и, мол, нельзя ли узнать, когда он будет дома. Телефона у нас тогда не было, и мама попросила их подождать, пока она поднимется на 5-й этаж к знакомым и от них позвонит. Мама ушла, а женщина встала в дверях детской. А габаритов эта дама была таких, что загородила весь проход. Она подала мне книжку и попросила почитать. Мне только исполнилось 5 лет. Читать я не умела, но «Крокодил» этот знала наизусть и знала, где переворачивать страницу. Няня хотела пройти на кухню, но на нее цыкнули: «Сиди, старуха». Потом она рассказывала, что почувствовала неладное, но прорываться не стала: «А ну они мне Борьку (моего брата, ему было меньше полугода) на плиту посадят».
Потом оказалось, что пока я развлекала женщину «Крокодилом», мужчина в спальне родителей подчистил гардероб и видно передал третьему участнику, который оставался в подъезде. Вечером оказалось, что они украли дорогое котиковое (не из крашеной кошки, а из выхухоли) манто, которое мама почти не носила, театральную сумочку из серебряного бисера и кусок шелка. К папе пришел его приятель, следователь убойного отдела МУРа Дмитрий Николаевич Лачаев. Папа рассказал ему всю эпопею, на что тот ответил: «Это мои хорошие знакомые!» Меня это, помню, очень тогда удивило. Как это у папиного товарища, а значит человека порядочного, воры могут быть хорошими знакомыми?
***
Грамоте и чтению меня начал учить папа. Думаю, не очень правильно: техника чтения у меня была плохая всю жизнь. Но вообще я была неразвитой. Например, в 24 году, когда хоронили Ленина, я спросила няню, почему так гудит за окном. Та ответила: умер Ленин. Я понятия не имела, что это за Ленин. Вообще с его смертью у меня связаны особые воспоминания. Дни стояли очень морозные. Папа ходил по комнате взад-вперед: он так делал всегда, когда нервничал. На обеденном столе гора хлеба. Понятно, что он думал, не кончится ли НЭП, не опустеют ли опять магазины и не подступит ли голод. Потом пришла мама, оказывается, она прошла в траурной очереди через Колонный зал. Было мне тогда шесть лет.
***
Вскоре у меня появилась подружка-соседка Женя Коган. Они вместе с родителями жили в соседнем доме, занимали две комнаты и еще одну без окна. Материально они жили хорошо - ее отец Яков Моисеевич был, как тогда называлось, нэпманом. Кажется, имел большой магазин. Позже Коганы в компании с несколькими нэпманами построили большой кирпичный дом с большими квартирами для каждой семьи. Мы с мамой один раз были у них в гостях. Когда НЭП кончился, дом у них, естественно, реквизировали. Их участь разделил гуталиновый фабрикант Функ - его знаменитый дом на Мархлевского впоследствии стал нашей районной поликлиникой.
