Журнал Русская жизнь - Возраст (март 2009)
По приезде я пошла на эвакуационный пункт. Помню, там был некий человек в сталинском френчике, который - помню как сейчас - говорил несчастным женщинам, собравшимся там, что они «не люди, а продукт войны». Просто урод какой-то. Я достала блокнот, карандаш и стала записывать. Тут он посмотрел в мою сторону и гаркнул: «Что вы там пишете?» Я: «Да вот речь вашу записываю». «А зачем вам она?» - «В „Крокодил“ отошлю». Он страшно перепугался, выгнал всех и стал кружить вокруг меня, чтобы я ему эту запись отдала.
Тут надо указать одну деталь. Обычно люди эвакуировались вместе с предприятиями, и вопрос расселения решался организованно. Мы же поехали своим ходом, не будучи приписанными ни к одному учреждению. И вот здесь нам довелось хлебнуть полной мерой. Нас не прописывали нигде. Я в какой-то момент сказала себе, что не вернусь в наше пристанище без ордера на заселение. В буквальном смысле обойдя весь Омск, я в какой-то момент, уже где-то на окраине, вдруг наткнулась на вывеску райисполкома. Зашла безо всякой надежды, просто для очистки совести. Был уже вечер, служащие разошлись. На месте был один мужчина - в военной форме. Оказалось - председатель. Я ему рассказала про нашу беду, про ребенка, маму. Он позвал какого-то своего подчиненного и велел тому выдать нам ордер на комнату. А тому, видно, хотелось поскорее домой, и он сунул мне в руки пачку ордеров - выберете, мол, какой-нибудь один, а остальные мне завтра принесете. Я просто не могла поверить: не было ни гроша, а вдруг алтын!
На следующий день пришлось спуститься с небес на землю. Кому-то, возможно, будет неприятно это прочесть, но встречали нас омичи с лютой ненавистью. Что вполне объяснимо: им самим трудно жилось (особенно до войны, когда в Москве было более или менее нормально), а тут еще мы приехали. Ордер, не ордер - после первого десятка квартир нам стало ясно, что нас нигде видеть никто не рвется. Добрели до окраины - улица, если я все правильно помню, называлась 4-я Северная - и присели на лавочку отдохнуть. К разговору вдруг прислушалась местная женщина. Стала расспрашивать, откуда мы, как и что у нас. А потом и говорит: знаете что, все равно ко мне будут подселять, пойдемте нашу комнату посмотрим. Ребенка я не боюсь, и лучше уж вы, чем кто-нибудь неизвестный. И стали мы жить вместе - и это оказалось нашим спасением. Наши хозяева, тетя Тася и дядя Коля, были из раскулаченных крестьян. В свое время, когда стало ясно, что тучи совсем сгущаются, тетя Тася собрала котомку, взяла мужа за руку и увела из деревни. Бросили все нажитое и двинули в Свердловск. Оттуда, перебиваясь с работы на работу, доехали до Омска, где и осели. Дядя Коля работал маляром на переведенном из Москвы авиазаводе - кажется, на Туполевском. Они всю жизнь мечтали о ребенке и в моего Павлушку влюбились как сумасшедшие. Тетя Тася работала дома - шила варежки для армии и заодно сидела с моим сыном. Мама устроилась директором Дома пионеров при гороно, я - туда же в массовый сектор. Однако наличие работы, в общем, ничего не гарантировало. Мы с мамой потихоньку начали распродавать вещи: чернобурку, выдровый отрез - все это я отнесла в комиссионку. И эти вещи долго там лежали - и не продавались. И когда в какой-то момент их кто-то купил: я пришла в комиссионку, получила деньги и заплясала от радости. Мне даже какой-то присутствовавший при этом мужчина сказал - ну дает, свое распродает и еще радуется. А я поехала в деревню, купила большой кирпич масла, половину коровы, и мы на это жили несколько месяцев. В Омске холодно - мы повесили все эти продукты в мешках в сарае, ничего не портилось.
В Омске на самом деле хороший климат - там даже сильные морозы, до сорока градусов, переносятся легко. Но стоит этот город в степи. В области были леса - но привезти топливо было не на чем, все машины были реквизированы для нужд армии. Все, что было в городе деревянного, пошло на растопку в первую же зиму. Сначала - деревянные тротуары. Погреться было невозможно. Помыться, согреть воду, испечь хлеб (даже при наличии муки) - невозможно. Один стакан молока стоил сто рублей, а зарплата - у меня, например, - была двести. Изредка была картошка: мы ее терли в муку для картофельного хлеба. Иногда дядя Коля приносил с завода очищенную олифу.
Помню два самых страшных эпизода, один со счастливым концом, другой… В общем, однажды заболел мой сын дифтеритом. Пролежал положенный срок в больнице, но никак не мог поправиться. Мы собрали последнее, что можно было продать, и выручили за это немного денег. Совсем немного - хватило на поллитровую банку сливочного масла. Оставили его дома, ушли с мамой на работу, возвращаемся - банка пуста. Мы говорим - где масло? А тетя Тася нам: я его Пашке скормила. Мы чуть в обморок не упали, спрашиваем: как это может быть, пол-литра масла? Ну если душа просит, отвечает тетя Тася. А сын мой вскоре после этого пошел на поправку и выздоровел. Маслом вылечился.
Жизнь постепенно стала налаживаться - нам дали участочек земли, я стала выращивать там овощи. Помидоры у меня росли, можете себе представить? Другой эпизод - пострашнее. После того как пробили ленинградскую блокаду, к нам повезли детей-сирот. Меня вызвали в горком комсомола и сказали: надо провести через санпропускник около ста ребят, начинай организовывать работу. Омертвевшие, высохшие, без единого движения фигурки. Полная комната детей - такая страшная, жуткая тишина, что слышно, как мухи на окне жужжат. Мы мыли тех ребят, у кого были кожные заболевания: опускали руки до локтя в дезинфекцию и мыли. Вымытых выносили в предбанник - они были такие легкие, что делалось жутко. Один из них потянулся ко мне и так тихо сказал: «Теть, возьми меня на ручки». Я взяла его, и он начал рассказывать, как было в Ленинграде… Что «травка невкусная»… Я бы забрала его, оставила бы с собой, без колебаний - просто, к счастью, оказалось, что его отец жив.
Возвращение
Вернуться обратно в Москву до конца войны тоже было делом нелегким - был нужен вызов, а мне его, так уж вышло, сделать было некому. Помогла водочка - за бутылку мне выправили нужную бумагу, и я одна, без сына, вернулась в столицу (Паша вернулся вместе с моей мамой через несколько месяцев). Причем, надо сказать, по сравнению с Омском, где у нас была налаженная жизнь, в Москве был просто голод. У свекрови было трехразовое питание на работе, в связи с чем ни карточек, ни пайков, которые можно было отнести домой, ей не полагалось.
После войны жизнь складывалась не менее интересно, чем до. Меня влекла наука, и я поступила работать в научный кабинет при театроведческом факультете. И так уж получилось, что почти все сотрудники хромали на пятую ногу, скажем так. И в какой-то момент - нет, никого не арестовали, - просто кабинет был ликвидирован за один день. Интересно, что ровно за сутки до того мой знакомый Петр Кабанов, работавший в Комитете по делам искусств, позвал меня туда на работу. А Комитет этот был известной клоакой. И я Кабанова в простых выражениях развернула. На что он ответил: «Посмотрим, что ты скажешь завтра». Понятно, что назавтра его предложение пришлось принять с благодарностью.
Ничего более страшного и гадкого, чем этот Комитет, тогда просто не было. Его начальник Гусев был этакой сволочью по призванию - он делал людям гадости просто потому, что страшно это любил (так, при моем найме на работу за время, которое я шла от его кабинета до отдела кадров, сумма моей зарплаты вдруг резко сократилась, и я была готова устроить скандал). У заместителя Гусева Лебедянского под стеклом был список сотрудников с еврейскими фамилиями, которые должны быть все заменены русскими. И он их медленно, по одному выдавливал. Боролся с космополитизмом.
Реабилитация
В середине пятидесятых отца реабилитировали стараниями украинского Союза писателей. Нам выдали 3 000 рублей: в народе, среди родственников репрессированных это называлось «деньги за погубленную жизнь». Но если уж говорить о реабилитации, то Поступальский был единственным, кто действительно смог восстановить здоровье и вернуться к жизни: он скончался в девяностых. Нарбут, с его отнятой рукой, был утоплен в Колыме в рамках «избавления от инвалидного балласта». Навроцкий вернулся, но прожил после возвращения очень недолго. Я помню врезавшиеся мне в память дикие слова одной служащей из Союза писателей: «Вам повезло, что Зенкевич умер, они все оттуда психами приезжают».
Чрезвычайно любопытно сложилась судьба доносчика Валерия Тарсиса, сразу после ареста отца присвоившего все его переводы, замкнувшего (правда, ненадолго - ворованное впрок не идет) на себя почти всех его авторов, а также убеждавшего мою мать переселиться из кооператива в Нащокинском в коммуналку, чтобы «не злить начальство» и освободить место ему с женой. А в постсталинскую эпоху ему, видите ли, оказалось как-то сильно не по дороге с советской властью - в 1962 году, после публикации его «Сказания о синей мухе», Хрущев распорядился отправить Тарсиса в сумасшедший дом. В 1966 году он проходил по делу Синявского и Даниэля, после чего был выслан, только не на Колыму, а в Лондон. Печатался в журнале «Посев», считался диссидентом. И спал спокойно, наверное. Умер в Берне.
