Вячеслав Рыбаков - Письмо живым людям
— Все, Марина, — жалко пробормотал он. — Все. Не презирай меня. Я правда не могу. Уедем. На твой остров, да? Я помогать буду, аппаратуру таскать, водить катер, вести черновики… все, что скажешь. Возьмем ребят. Они рады будут, я им про остров столько рассказывал!..
— Перестань кричать, — сказала Марина.
Он отстранился от нее, запрокинулся, снизу заглядывая ей в лицо:
— Поедем! Хватит об этом, все будет хорошо, правда!..
— Ну перестань же кричать! — жутко выкрикнула она, прижав кулаки к щекам и даже ногой притопнув, словно в негодовании.
— Да я… я не кричу же… — растерянно пролепетал он.
— Все кончилось, — произнесла она спокойно.
— Марина, какой вы еще ребенок. — Я старательно улыбнулся. — Да ничего не кончилось. Вы просто устали. Ложитесь спать, включите снотвор. Завтра вы поймете, что все к лучшему — то, что вы узнали. Ненастоящее пройдет, настоящее останется.
— Настоящего нет.
— Нет, — вдруг согласился Женька, по-прежнему стоя на коленях. Она вздрогнула. — Знаешь, Энди, нам ведь звонили с Токелау. Ждут, приготовлена секция в коттедже… Заботятся! Кто я на этой планете, зачем?
— Убей нас! — резко сказала Марина. — Убей нас опять!
— Маринушка! Ну чего ты хочешь? Я зову тебя ехать — ты отказываешься, я думаю — ты упрекаешь…
— Чего ты сам-то хочешь? — спросил я.
— Я? Я сам? — Эта постановка вопроса его удивила. Наверное, он давно разучился хотеть сам. Он оглянулся на Марину, ища ее взгляда, но она смотрела в сторону. — Не знаю, Энди. Мне противно и стыдно. И очень тоскливо. Я не могу ни успокоить ее, ни порадовать, видишь? Я хочу, чтобы мне не было противно и стыдно, но как…
— Всегда знала, — брезгливо сказала Марина, — что ты размазня, но настолько…
— Не смейте так говорить! — не выдержал я. — Марина, мы с вами можем беседовать таким приятным образом хоть до скончания века, но не он! Все не так! Вы поддержать его…
— Ах, поддержать! Что же мне говорить, Энди? Спасибо тебе, любимым, бесценный повелитель мой, у тебя не получилось убить меня я детей, случайно не получилось, и других попыток ты не делал! Какой ты добрый! — Она отрывисто, сухо рассмеялась. — Так? Ну нет! — повернулась и почти выбежала в спальню. Стена закрылась.
Несколько минут мы молчали.
Потом Женька подошел к окну. За окном по-прежнему шел дождь.
— Темнеет…
— Ну и денек выдался, — сказал я.
— Осточертели дожди.
— Включи программу.
— Только солнца мне фальшивого не хватало… Там много солнца, Энди?
— Еще нет. Демонтировать колпаки начнут только осенью. От обогатителей дикие ветры.
— Ну конечно. — Он понимающе кивнул и прижался лбом к стеклу. — Еще бы… Да. Тихо-то как… Все ушли.
— Вот и отлично. Хватит криков, надо передохнуть.
— Ко мне больше никто никогда не придет.
— Вот уж это враки. Тот же Иван будет тебе трезвонить по пятнадцать раз на дню. И на Токелау не отстанет.
— Нет, Энди. Он справится… А я действительно уже дубина. То, с вакуумом, — случайность… Видишь, как все связано. Я всех предал и даже не заметил. А всплыло лишь теперь. Что-то перещелкнулось в жизни — и стал не собой. И этим всех предал…
— Никого ты не…
— Всех. И Маришку, и Ивана, и ребят. И даже тебя. Ты бьешься вокруг нас, мучаешься из-за слабовольного дурака, и я ничем не могу тебе ответить. Прости меня, Энди, пожалуйста.
— Не прощу, — сказал я.
Он пошел ко мне, но на полдороге передумал. Двинулся к спальне, но не сделал и трех шагов. Вынул из кармана радиофон, подержал у лица и спрятал обратно. Пальцы у него дрожали.
— Сядь и успокойся.
Он послушно сел и стал смотреть на меня, как ребенок. Он будто ждал дальнейших распоряжений. Я молчал. Я подумал, что мне тоже следовало бы сесть, но тут же сообразил, что встать уже не смогу. А вдруг понадобится? Хотя, собственно, зачем… но — вдруг?
— Энди… Как же мне надо было жить?
— Не кисни. Все пройдет через несколько дней. Видишь, ты же консультировал Ивана, и ничего не случилось. Со временем этот вариант стабилизуется, а ты постепенно будешь наращивать темп, постепенно вернешься в физику…
— Да плевал я на физику.
А за стеной ждал Чарышев. Чего он ждал?
— Все нормализуется, — упрямо и безнадежно говорил я. — Бессонная ночь, волнение — кто хочешь спятит. А пройдет неделя-другая… у моря, Женя! В тепле!
Он не реагировал.
— Что ты молчишь?
— Да вот думаю. Как на твой взгляд, если я сигану с крыши, например, — это ведь все разрушит, да?
Внутри у меня все оборвалось.
— Не знаю, — сказал я. — Никто этого не может знать.
Он задумался. Подпер подбородок кулаком. Прекрасно мне знакомое выражение проступило на его лице — спокойное, пытливое. Женька кончался. Начинался доктор Соломин.
— По-видимому, да, — сказал он рассудительно. — Во всяком случае, это единственный реальный шанс.
— А если — нет? Если просто самоубийство? — хлестко, безжалостно спросил я. — Очередное и уже бесповоротное бегство от ответственности?
На миг он размяк, потом снова взял себя в тиски.
— В конце концов, я об этом уже не узнаю. Даже лучше. Они-то останутся, а меня это вполне устраивает. Трудно, Энди, требовать от меня большего.
— От тебя вообще никто ничего не требует. Все тебя пестуют и лелеют. Даже Марина, на свой лад.
Он покачал головой:
— Да, действительно. Я сам требую. И ничего не получается. Твержу себе: хочу туда, хочу, хочу… А как я могу туда хотеть, когда они здесь. Хоть ногами меня топчи. Но такой, как здесь, я никому не нужен. А там их нет. А здесь я права на них не имею, здесь мне стыдно…
— Что ты несешь? — немощно закричал я.
Он встал, и у меня снова все оборвалось внутри. Несколько секунд он, хмурясь, размышлял, потом лицо его посветлело.
— Придумал, — сообщил он. — Не стану пачкать улицу. Долбанусь в орнитоптере. — Он даже улыбнулся, доставая радиофон. — Одноместный орнитоптер на два часа, если можно — голубого цвета. Ярко-голубого. — Он покосился на меня и просто сказал вполголоса: — У нее тогда был ярко-голубой… Да, спасибо.
Положил радиофон в карман и аккуратно застегнул молнию. Ободряюще улыбнулся мне:
— Знаешь, Энди, мне сейчас так хорошо…
Я молчал. Он пошел к выходу. Завернул к столу, где с ночи лежала фотография сына. Постоял секунду, потом, не взяв, решительно двинулся прочь. И снова остановился.
— Энди! — порывисто сказал он. — Спасибо тебе. Ты на меня не сердишься?
Я отрицательно покачал головой.
— Сейчас поднимусь над облаками… Помнишь, как ты нас в лагерь вез?
Я кивнул.
— Ох, и смешной я был тогда! Смотрю — прямо руки трясутся, в кнопки не попадаю! А ты так здорово вел… Только зря ушел.
Я попытался отлепиться от стенки, на которую опирался спиной все это время. Мне казалось — стенка прыгает.
— Нет-нет, — испугался Женька, — ты меня не провожай, пожалуйста. Сейчас все кончится, потерпи еще четверть часа, я быстренько… только над облаками поднимусь, и все. Марине не говори, ладно?
Я все-таки загородил ему выход.
— Ну, Энди, ну честное слово, — жалобно сказал он.
Он даже не стал меня отталкивать или хотя бы бить. Выждал немножко и аккуратно передвинул. И еще руку мне пожал.
До срока, назначенного Чарышевым, оставалось сорок две минуты.
Когда я вошел, Марина не обернулась. Она стояла неподвижно, глядя в серое сумеречное небо. Лохматые тучи бежали быстро и низко. Наверное, она смотрела на них. А я смотрел на нее, зная, что вижу в последний раз. Я очень хотел позвать ее, но это было не нужно. Она так и не обернулась. Что-то мгновенно сместилось вдруг, стало темно, я понял, что лежу под одеялом, почувствовал, как это странно и чудесно, когда не болит голова, — и раздался крик. Я вскочил. Крик нарастал. Я бросился туда, споткнулся во мраке, и вдруг стало тихо — Соломин, длинный, тощий, сутулый, выбросился, как из ада, белеющей тенью. Он налетел на меня и тоже упал.
— Энди… — прохрипел он перехваченным от ужаса голосом. — Энди…
— Ты что это? — спросил я обеспокоенно и удивленно.
Он поднял ко мне узкое, меловое лицо.
— Энди, — бормотал он, успокаиваясь. — Энди. Энди. — Он глубоко вздохнул. — Энди… — обессиленно прошептал он.
— Сон, что ли, страшный? — спросил я.
Он поднялся — бледное привидение тягуче, неспешно вздыбилось из бездны.
— Сон, — сообщило оно. — Такой сон.
— Утром расскажешь. Между прочим, я приехал усталый и спать хочу. Нервы у тебя, однако… Успокоился?
— Да, — процедил он с ненавистью. — А вы эгоист, Гюнтер. Я вам еще не говорил этого? Вы мерзкий, равнодушный эгоист.
— Мне это многие говорили, — утешил я его. — Не ты первый.
