Журнал Русская жизнь - Лузеры (декабрь 2008)
Я еще и поэтому с замиранием сердца жду каждый новый номер журнала «Татлер». Глянцевый кирпич дает столько пищи для размышлений, что даже и лакшери-уикэнда не всегда хватает, чтобы все переварить. Светская хроника у нас была и раньше, но «Татлер» состоит из нее целиком - это как если бы нужно было приготовить светскую жизнь для полета в космос, запихнув в тюбик все ценное, полезное, бесценное и бесполезное, что в ней есть. Людей, появляющихся на страницах журнала, роднит одно - история успеха. Они все считаются друг у друга людьми удачливыми, предприимчивыми в хорошем смысле слова, невероятно обходительными и бесконечно милыми. Это ведь только неудачники бывают сердитыми, занудными и больными. Людям состоявшимся чужды глупые и смешные слабости низшей расы.
Объективные наблюдения за описываемой журналом в превосходных выражениях жизнедеятельностью дают иной результат. Минус на минус, плюс на плюс, и получается, что подлинная удача, выпавшая на долю персонажей светской хроники, - то действительно неотменяемое обстоятельство, что мужчины, содержащие всех этих крокодилиц с пухлыми губами и сиськами-шарами, родились, как Маша Распутина, в Сибири, вкус их формировался в условиях максимально приближенных к нулевым, единственным доступным источником для формирования представлений о женской красоте был плакат на стекле кабины водителя рейсового автобуса, доставлявшего будущего плейбоя с картошки в Голожоповке к месту постоянного жительства (остановка «Элементный завод»).
Я с невероятной радостью обнаружил, что эту мою нехитрую мысль разделяет еще один считающийся невероятно успешным господин, являющийся я бы сказал завсегдатаем «татлеровских» страниц. «Пойми, это у нее завтрак», - сказал он, кивая на некую светскую девушку в «Симачев-баре». Был час ночи. И мы продолжили тему. И пришли вот к чему. Западное общество, которое в целом не вызывает в нас сочувствия, устроено, в общем, справедливее, поскольку в нем, парадоксальным образом, «тот, кто работает, тот и ест». Мы оглянулись вокруг. Дело было ближе к трем ночи. «Симачев» был забит до предела. Совершенно очевидно, что все эти люди, без устали заказывавшие сигары и шампанское, совершенно не собирались наутро на работу - ни на физическую, ни на умственную. История их успеха куется без главной составляющей - труда.
Последний раз упомяну «Татлер» - и больше никогда, обещаю. Уважаемое издание составило рейтинг самых влиятельных блондинок России - да, бывают и такие рейтинги; как говаривал герой киноленты «О бедном гусаре замолвите слово» по фамилии Мерзляев, «бумага все стерпит». Так вот, среди прочих влиятельных людей там имеется и девушка, профессия которой в советское время называлась бы «гример» или как-то так. Сейчас она «визажист». И я ума не приложу, что же в этой профессии такого влиятельного, в чем могущество этого непростого ремесла. Или это «Татлер» метафорически, иезуитски, исподволь указывает нам то невероятно важное место, которое занимает в современной русской жизни внешность женщины, ее, так сказать, «ветошь маскарада»? Дескать, посмотрите, с кем жить приходится, люди, о ком писать, из кого составлять рейтинги. Тогда что? Тогда снимаю шляпу.
Впрочем, понятие удачи подвергается переэкзаменовке не только на глянцевом поле брани. Я недавно обнаружил на страницах городского еженедельника Time Out до боли в трудовой книжке знакомое лицо бывшего главного редактора газеты «Коммерсант» Рафа Шакирова. Он отвечал на вопросы про свою историю успеха. Господи! Да где же тут успех? Я помню «Коммерсант» того времени: жадное освоение бюджета, чудовищное хамство, гарем мелкопоместного падишаха, а не редакция газеты. Максим Соколов ушел. Дуня Смирнова ушла. Ушли все, умевшие чувствовать и писать. Потом у Рафа было РТР, «Известия», «Новое время», сейчас еще что-то. И везде в определенный момент не складывалось, рушилось. Корреспондент поясняет: за это умение восставать из пепла мы и ценим Рафа. Что ж, у всех свои представления об успехе. Кому-то вон и сапог Prada достаточно.
Антон Красовский
Темень
Объект жалостливой брезгливости
Я - конченый неудачник. На вопрос «как дела?» я уныло отвечаю «идут», подозревая, что идут эти дела в каком-то дурном направлении. Так что я предпочитаю за ними не ходить, ныряю в пролежни матраса и гляжу в окно. Вот мраморная мыльница Генштаба, похожий на лист орешника знаменский скверик, кирпичная этажерка левашевских палат, надежная пирамида МИДа. Этот натюрморт не меняется, наверное, полвека, и это меня вполне устраивает. Я - неудачник, и мне не хочется ничего менять. Ни жизнь, ни судьбу, ни вид из окна, ни даже зубы. Периодически они болят, вернее, даже не просто болят, а ноют, или стреляют, или ноют с прострелами, но сама мысль о походе к дантисту вызывает у меня какую-то жгучую, рвотную депрессию. Я думаю: вот, сейчас выйду из дому, пойду налево, по переулку вдоль унылого брикета книгохранилища доковыляю до метро. И попаду в самое пекло толпы, встречусь с населением. В этот самый момент скукоживаются бронхи, и становится как-то удушливо, тоскливо и страшно, как бывает в самом раннем детстве, когда из виду теряются родители или когда перед смертью покидает Бог. Всю жизнь, вроде был, стоял вот там, у стены, а когда ты к Нему собрался - ушел. Остался только серый шершавый бетон. И ужас.
Я не всегда был таким. Раньше я искренне считал, что надо ходить на какую-нибудь работу. Пусть не за славой, не за деньгами, а так. Просто потому, что знаешь дорогу. Потому, что так делают все. Я встраивался в какой-то большущий гортанный механизм, тыкался в шестеренки, протирал пружинки, колотил молоточками по колокольцам и был счастлив. Я знал, что утром меня ждет в холодильнике йогурт, яблоко и сок, до редакции идти 17 минут летом и 21 минуту в буран, я был уверен, что спортзал не закроется до часу ночи, а спектакль задержат из-за пробок. Я был счастлив этими знаниями, моя жизнь удавалась. Пару раз я даже кого-то любил, и эта любовь вместе с игрушечными щенячьими страданьями дарила мне настоящий взрослый опыт счастья. Теперь я точно знаю - счастье есть. И было. И даже у меня.
Все шло своим чередом, пока вечером 30 декабря, за пару часов до редакционной новогодней пьянки, меня вызвала начальница, Алена Долецкая, главный редактор русского Vogue. «Мы приняли решение разорвать с вами контрактные отношения, - прохрипела она, закуривая тонкую сигарету с ментолом, - компенсацию вы, конечно, получите. Интервью с Игорем Крутым - за вами». Вот где-то между компенсацией и Крутым я понял: моя жизнь кончилась. Я понял это так отчетливо, так наверняка, так биологически, что даже не испытал никаких эмоций. Разве переживает дождевой червь, когда его наматывает на велосипедную резину? Нет. Просто сквозь его кольчатое тулово проходит тысяча электрических разрядов, и червь помирает. Так же вот было и со мной. Я попросту умер. Сдох. Прогнил, смешался с почвой, испарился и вновь вернулся на Землю. С тем, чтобы уже никогда не быть счастливым.
Я несчастлив. И поэтому я - неудачник. Вот именно в таком порядке, а не наоборот. Когда я вернулся к жизни, я уже был несчастлив. И не то, чтобы у меня нет этого счастья. Разумеется, оно есть, я просто его не замечаю. Не вижу. Не чувствую вкус. Не ощущаю запаха. Удача отвернулась от меня, я ей неприятен.
Я прихожу в кабак, словно Гитлер, беру безалкогольное пиво, даже, пожалуй, встречаюсь с друзьями. И через какое-то время понимаю, что всякий раз, когда люди хотят поинтересоваться моей жизнью, они спрашивают: «Ну, как ты?» Словно я смертельно болен, будто я - инвалид. И где-то там у шкафа притихло катальное кресло с насквозь ржавыми спицами. Я удивляюсь. Почему: «Как ты»? Отчего это у Коли вы спрашиваете: «Что нового»? А у меня: «Как ты»? А потом, копаясь в себе (а что еще остается делать?), я понимаю, что на вопрос: «Что нового?» много лет отвечал: «Ну а что у меня может быть нового?» А «Что хорошего?» - это вообще запретная тема. Действительно, что может быть хорошего? Жизнь - говно. И утро добрым не бывает.
Неудачник хочет вызвать жалость, но вызывает лишь отвращение. Он думает, что несчастный вид, собачий взгляд, дрожащие руки, одышка - непременный повод оказать ему первую помощь. Но люди не понимают намеков. Они считают, что все это симптомы какой-то заразной болезни и стараются отделаться общим ободрением: «Держись, старик. Все будет хорошо». А он. Он-то думал, что все как в детстве. Захвораешь и тут же получишь любовь и конфету. Но детство прошло, болеть больше не для кого.
Для себя же скучно и болеть, и жить, и умирать. И от сознания этой скуки само существование становится еще мучительней. Вообще, настоящему неудачнику всегда хреново так, что неловко самому перед собой. И от этого настроение его только ухудшается.
Неудачник - говорим мы, предполагая, что весь наш путь от первого ноготка до последнего волоса принадлежит Богу, царю, отцу. Нам либо жалуется, дается, и тогда вот она жизнь - в икре и помидорах - удалась. Мы удачливы, нам дали, подарили. Заметили в куче мясистого сброда и кинули кусок счастья: на, до смерти доешь. Неудачник же так и остался там - в гуще мышц и сухожилий, рвущийся к свету, но так и не увидевший счастья. Его не разглядели, не приголубили, не даровали ему пригоршню солнца, щепотку любви. На кого ему теперь пенять? Да на кого угодно, главное - не на себя. Ведь он не понимает, что главное ему дали. С самого рождения, вернее попросту фактом этого самого рождения. Ему подарили жизнь. Но неудачник не ценит ее, ведь она для него - всего лишь надоедливое ожидание смерти или чуда. Так ждут автобуса на дальней лесной остановке. Час, два, может - и все пять. И впору бы уж плюнуть и пойти сквозь дубраву, но боязно, а вдруг пойдешь, а он - приедет. Так и сидишь себе на лавке, а водитель второй день пьет в гараже.
