Бегущей строкой - Елена Сергеевна Холмогорова
Борис Пастернак в письме Д. Н. и В. П. Журавлевым: «…музыка самый распространенный вид отлынивания от каких бы то ни было ответов веку, небу и будущему, самый ходячий способ душевной маскировки благодаря драгоценности звука, с помощью которого и материализованная ординарность заставляет себя слушать». Мой ответ небу выразился не в нотах, а в буквах. Но вот несколько названий моих литературных опытов: «Трио для квартета», «Чтение с листа», «Картинки с выставки»… Однако не только в названиях, но и в жанровых обозначениях не удается мне обойтись без музыкальных терминов. Это для меня болезненный вопрос, потому что определение жанров литературных произведений через музыкальные всегда отдает искусственностью, манерностью, небезупречно с точки зрения вкуса. Но что я могу сделать, если, например, «Чтение с листа» действительно построено как роман-партитура: «Сиротская зима» – чистой воды пастораль, а «Женатый ветер» – элегия? Что я могу сделать, если мое внутреннее устройство и слух в первую очередь воспринимают слово как мелодию? Я не могу советовать, точнее, настаивать, еще точнее, принуждать всех, кто берется за перо, начинать свой день с Баха. Но для развития чуткости к слову у музыки нет соперников, разве что стихи, без которых я тоже не живу и дня.
И когда мне хочется поговорить о чем-то важном, о чем-то истинном, главном, я начинаю, как обозначают в нотах, Sotto voce – вполголоса.
Тогда опустеет Париж
Вид на революцию из окна
1.
Я родилась в центре столицы, где и живу по сию пору, меняя адреса лишь внутри Садового кольца. Тогда я жила у Никитских Ворот. Правда, из моего окна на шестом этаже уже не было видно, как раньше, куска старой Москвы. Сначала пресловутая точечная застройка лишила нас части двора с огромными липами и тополями, где появилась формально «пристройка» к нашему конструктивистскому, конца двадцатых годов прошлого века дому, оказавшаяся почти вдвое выше него. Потом после двух лет строительного шума и мусора якобы реконструкция соседнего доходного дома заставила смотреть на новорусский бельведер, очевидно срисованный неизобретательным архитектором с Юсуповского дворца в Архангельском, но, как нынче водится, нелепо венчающий перекореженный, с полусохраненным старинным фасадом и пропорциями, погубленными надстройкой, один из самых дорогих домов новой Москвы. Для довершения чуда на приличном удалении от нас, на Беговой, выросли монстры, нависающие над Третьим транспортным кольцом и загородившие далекую перспективу в западном направлении. Единственная утешительная новостройка – колокольня церкви Большое Вознесение, появившаяся несколько лет назад. Взгляд отдыхает на ней, проникая в просвет между домами. Самое интересное, что она не восстановлена, а выстроена заново. Говорят, колокольня была в первоначальном проекте, но приземистая церковь непримечательна в эстетическом плане и знаменита, главным образом, тем, что там венчались Пушкин и Наталья Николаевна, о чем напоминает убогий фонтан с карикатурными фигурами поэта и его супруги, воздвигнутый к двухсотлетнему его юбилею. Так вот колокольня оказалась чрезвычайно гармонична и сильно скрасила архитектурную заурядность храма.
И только из одного окна, если посмотреть чуть левее, вид остался прежним.
Там возвышается увенчанный триколором Белый дом.
Даже странно, что так было не всегда. Ни трехцветного флага применительно к России (естественно, после 1917-го), ни названия Белый дом, кроме как для вашингтонского, до 1991 года мы не знали. Да и слово «путч» в зависимости от поколения вызывало ассоциации либо с Испанией, либо с Чили.
19 августа рано утром мне позвонили. Думаю, так было у многих: «Включи радио». Я была в Москве, ночевала в родительском доме, а моя семья оказалась разбросана по разным местам Подмосковья. Сейчас не вспомню, как в отсутствие мобильных телефонов мы связались друг с другом, но первая мысль была: «Надо быть всем вместе. Неважно где, но вместе». Мама ехала в город по Минскому шоссе, забитому танками. Муж и дочь – на электричке. Жива еще была моя няня, радио как раз стояло в комнате, где она спала. Тетя Паня очень удивилась и задала всего один, но для нее, пережившей сорок первый год в брянской деревне, естественный вопрос: «Не война?» И, успокоенная моим отрицательным ответом, перевернулась было на другой бок, но потом спохватилась: «А эвакуации не будет?» Что я могла ей ответить? Если бы я сказала «разве что эмиграция», едва ли она поняла бы меня.
В тот день были сороковины моего отца. Мы с няней резали салаты, и она, видя мое состояние, все утешала меня, говоря, что папа теперь с ангелами на небесах.
Нет, я не была на площади перед Белым домом. Ни в тот день, ни на следующий. Большинство считает постыдным признаться в этом – как же так, не встать на защиту демократии! А я не стыжусь. Я не герой. И мне было страшно…
Сколько лет прошло, а я до сих пор вспыхиваю, когда при мне говорят, что сразу было ясно, что все это-де фарс и не продлится больше трех дней. Я жила при этом, не надо мне рассказывать сказки! Все было страшно, непонятно, тревожно.
Впервые в нашем интеллигентном доме шло застолье при включенном телевизоре. А на кухню то и дело выходили послушать «Эхо Москвы».
Объявили комендантский час с десяти. Гости заторопились уходить. Мама и няня начали убирать со стола, а мы пошли домой. От Брюсова переулка до переулка Скатертного минут двадцать ходу.
Прохожих на улице почти не было. Зато у здания ТАСС стояли два танка. У Никитских Ворот, прямо у Большого Вознесения, еще не украшенного колокольней, стояли «Жигули» со спущенным колесом. Мужчина ставил запаску, а женщина и мальчик лет семи переминались рядом. Я лишь скользнула по ним взглядом. Но когда наши старинные настенные часы пробили десять, меня буквально затрясло. Мирные обыватели, как говорили в старину, не вкладывая в это слово никакой отрицательной семантики, ехали домой, и вдруг – колесо! А тут комендантский час! Как я могла не позвать их к себе! Всегда в острые моменты жизни зацикливаешься на каких-то мелочах, деталях – это известно. И я поняла, что, если кого-то застрелит патруль этой ночью, буду чувствовать себя
