Бегущей строкой - Елена Сергеевна Холмогорова
Но я застала портреты уже в сегодняшней версии. В пору отрочества я ходила на концерты иногда по несколько раз в неделю. И спутницей моей была, как ни странно, подруга моей бабушки Раиса Анатольевна, точнее, это я была ее спутницей. К музыке она не имела никакого отношения. Она была из вымершей ныне породы «консерваторских старушек», бедно, но аккуратно, с намеком на парадность (брошка, шаль, ридикюль…) одетых, всегда зимой оставлявших в гардеробе сапоги и переобувавшихся в старомодные туфли, многократно обновлявшие набойки у «холодных» сапожников, в будочках на Тверском бульваре. Тогда еще никто не слышал об электронных билетах и рамках на входе, а контролерши стояли на площадке парадной лестницы. И аккуратно сложенная купюра (весьма скромного достоинства) открывала «проверенным» слушателям врата в мир музыки. Шли сразу в амфитеатр, но иногда можно было попытаться после третьего звонка переместиться на свободные места в партер. Я не любила эту суету, стыдилась прихода законных обладателей билетов, потому спешила, как только открывались двери зала, занять треугольную нишу под портретом Рубинштейна. Много лет спустя я узнала, что это всем известное местечко кто-то из консерваторских острословов назвал «коленями Антона Рубинштейна».
Раиса Анатольевна жила рядом, у Никитских ворот, в старинном доме, известном магазином «Консервы», куда мы бегали после школы пить густой томатный сок из огромных конусов с краниками, посыпая его крупной солью, которая стояла рядом в стеклянной поллитровой банке. Может быть, она брала меня с собой, потому что плохо видела, и на обратном пути – а я всегда ее провожала, потом возвращалась к консерватории и сворачивала в свой переулок – как-то почти судорожно вцеплялась в меня своей сухой птичьей лапкой. Я была у нее дома один-единственный раз, но помню как сейчас небольшую комнату в огромной коммуналке, так тесно заставленную музейной старинной мебелью, что между предметами приходилось буквально протискиваться. Меня это поразило, но я постеснялась задавать вопросы, потом у бабушки спросила. Но та отвечала как-то путано и уклончиво. Мое воображение только годы спустя достроило возможные варианты этой судьбы.
К своему стыду, когда Раиса Анатольевна попала в больницу, откуда уже не вернулась, я ее там так и не навестила. И на похоронах не была, почему, не помню, наверное, был учебный день. А все думала про секретер с перламутровой инкрустацией – кому он достался? Ведь родных у нее не было…
Никогда больше не слушала я так много живой музыки, как в те годы. Сейчас я понимаю, какой невероятной была тогда, полвека назад, консерваторская афиша. Я по сей день отравлена тем исполнительским уровнем, а потому довольно часто ухожу неудовлетворенной. Не стану перечислять великие имена. Только о двух своих потрясениях тех лет, пусть и не только и не столько музыкальных, не могу умолчать.
Больше всего я любила сольные фортепианные концерты, как неизменно называла их Раиса Анатольевна, Klavierabends. Выбор любимого места под портретом Рубинштейна был продиктован еще и тем, что оттуда как раз очень хорошо видны руки пианиста. У меня маленькая фигурка на огромной пустой сцене около рояля почему-то вызывала ноющую жалость – было страшно за одиночество этого человека перед тишиной зала, которую (пусть это штамп) недаром называют звенящей: я физически чувствовала, как давит на него пустота, которую он должен сейчас заполнить первой нотой. Хорошо помню, как мы проталкивались сквозь толпу, как боялись, что на этот раз наша верная билетерша все-таки не решится нас пропустить, как я, ужом проскользнув в щель приоткрывшейся двери, успела захватить свой плацдарм…
Рихтер, немного загребая плечом, вышел к роялю, поклонился, сел и… не начал играть. Пауза была невероятно длинной, казалось, что сейчас он встанет и покинет сцену, что он передумал, что концерта не будет… Не помню, что именно исполнялось в тот вечер, наложились позднейшие впечатления. Но никогда не забуду ту паузу, после которой и музыка стала иной. Было еще одно чисто визуальное изумление: Святослав Теофилович сидел за роялем очень высоко, мне казалось, что коленями он почти упирается в клавиатуру, с моего ракурса это было особенно заметно. После этого концерта я дважды отказывалась от приглашений Раисы Анатольевны – нужно было время, та самая пауза, чтобы быть готовой к новым звукам рояля.
Тогда, конечно, я ничего не знала о расстрелянном отце Рихтера, его немецкая фамилия не вызывала у меня никаких эмоций, но через какое-то время Раиса Анатольевна позвала меня на концерт Рудольфа Керера. В антракте мы никогда не покидали своих мест – могли захватить другие безбилетники (Раиса Анатольевна, если не находилось свободного места, в лучших традициях сидела на ступеньке – маленькая, сухая, с прямой для ее возраста спиной). Максимум, который себе позволяли – постоять, облокотившись на бархатом обитый барьер амфитеатра. И вот, обмахиваясь программкой как веером, она рассказала мне, что семья немца Керера в войну была выслана в деревню в Казахстан (прокомментировав, что им еще повезло) и что он играл там в клубе на аккордеоне. Когда Керер – элегантный и, как мне показалось, очень красивый, вышел на второе отделение, меня буквально преследовал образ этого аккордеона. Тогда я понятия не имела об изуродованных руках гулаговских музыкантов, о «немой» клавиатуре пианистов в сталинских застенках – это был первый укол…
Консерваторский учитель моего дяди профессор Н. С. Жиляев был арестован и расстрелян в 1938 году по «делу Тухачевского» В 1940 году, не зная, что к тому времени Жиляева уже не было в живых, коллеги и друзья Николая Сергеевича послали в ЦК партии на имя В. М. Молотова письмо с просьбой сообщить о его судьбе и пересмотреть дело. Рядом с подписями Гольденвейзера, Глиэра, Мясковского, Игумнова стоит и такая: «Заслуж. деят. искусств проф. – орденоносец Фейнберг». Реабилитирован Жиляев был в 1961 году, дядя Сеня, умерший год спустя, мог узнать об этом. А вот его ученика, китайского пианиста Лю Ши Куня, получившего вторую премию на конкурсе имени Чайковского, тогда его обошел только Ван Клиберн, я хорошо помню – он приходил к нам домой заниматься. В годы Культурной революции он на долгие годы оказался в маоистских
