Борис Джонсон - Мне есть что вам сказать

Он ведет заседание по поводу полной дезинтеграции системы иммиграции и предоставления убежища; затем на последней минуте произносит паническую речь, в которой запоздало излагает идеи тори об ограничении льгот для тех, кому в действительности не грозит преследование. После семи лет массированного расширения госсектора с заполняющими бланки программистами, с руководителями групп и нормировщиками он проводит экстренное совещание, чтобы определить, почему 60 % населения не видят улучшения в работе государственного сектора. Вот это да!

«Он не понимает, что делает, – говорят мне люди. – Плывет без руля и ветрил в огромном Саргассовом море идеологического вакуума новых лейбористов». По словам самого Питера Осборна, политического редактора The Spectator, премьер-министр посмотрел на календарь и прикинул, когда именно этим летом он может внезапно исчезнуть – и хлоп! – заново объявиться в образе кормчего, скажем, Европейской комиссии.

Но, мои друзья, я смотрю на жизнь с оптимизмом. Я делал ставки на «Гранд Нэшнл»[94]. Я вложил деньги в автоматы для продажи шоколада на станциях метро, хотя это чисто учебное упражнение. У меня такой прирожденный оптимизм, что на днях я привязал цепью свой велосипед к ограде снаружи одной из крупных станций, наивно полагая, что, когда вернусь, он все еще будет там.

Конечно, я потерял оба колеса, но этот акт доверчивости ничто по сравнению с оптимистичной коллективной манией, захлестнувшей некоторые консервативные СМИ. Вы ошибаетесь, люди! Отложите некрологи. Избавьтесь от праздничных флажков.

Блэр не уйдет этим летом. Он не собирается уходить до следующих выборов. Этому есть по крайней мере три причины. Во-первых, не в характере политиков отказываться от собственной политической жизни; они словно осы в банке для варенья. Гудят еще долго после того, как умерла надежда. Они не исчезают, потому что им так положено по природе; потому что все политические карьеры должны заканчиваться в слезах. И общество заинтересовано в том, чтобы они вели себя так, ибо политики будут работать больше и лучше, если будут знать, что единственный выход для них – дарвинистская борьба за народную любовь и интересы.

Блэр не уйдет, так как есть большое количество его заднескамеечников, которые знают, что они попали в Вестминстер не за красивые глаза. Они знают, что места им выиграл Тони, потому что он предложил Средней Англии[95] партию типа тори-лайт, с разумной вроде бы экономической политикой, без той рискованности, которая ассоциировалась с моей великой партией.

Они знают и то, что у них практически нет способа избавиться от Блэра, так как выборы руководителя потребуют голосов 80 членов парламента, четверти парламентской партии и у многих не хватит духа запустить процесс.

И третья причина, почему Блэр останется у руля и продолжит бой, заключается, конечно, в том, что его некем заменить. Плохо ли, хорошо ли, он – новый лейборист. Стро? Фи! Бланкетт? Бросьте! Что касается Гордона Брауна и идеи плавной передачи эстафетной палочки канцлеру – обманным образом лишенному неотъемлемого права на порцию вяленого тунца с шербетом – это фантастика. Даже если технически такой переход можно было бы осуществить, это стало бы оскорблением демократии. И не в последнюю очередь потому, что Браун, как и многие другие лейбористы, занимает в парламенте место от Шотландии и в настоящее время принимает законы для Англии. И в то же время члены парламента от Англии не имеют права голосовать по этим же вопросам в Шотландии, и прежде всего он, Гордон, не имеет права участвовать в решении этих вопросов в Шотландии. Я даже осмелюсь заявить, что Западнолотианский вопрос сейчас настолько актуален, что ни у одного члена парламента от Шотландии нет надежды стать премьер-министром.

Именно Блэр, Блэр и только Блэр олицетворяет новых лейбористов, гигантскую нео-СДП, которую предвидел Рой Дженкинс. Вот почему у него нет ни малейшей перспективы уйти, и вот почему он не отступит, а его войско будет все больше впадать в отчаяние. Его стратегия заключалась в триангуляции: задвинуть тори вправо и разогнать Старых лейбористов. Все закончилось тем, что он бухнулся между двух стульев. Его партия разлюбила его, а многие уже мысленно находятся в оппозиции ему (так почему не доставить им дополнительную радость стать и официальной оппозицией?); но они сохранят его как лидера, и он не уйдет.

Если я ошибаюсь, то я, как и обещал ранее, съем свою шляпу. С радостью.

С какой стати мне извиняться

Пишу эти строчки в холодном, сыром трехзвездочном отеле в Ливерпуле и должен признаться, что никуда не хочу выходить. Не только потому, что идет дождь, но и потому, что меня могут избить. По-моему, все знают, что я приехал сюда, чтобы извиниться перед людьми этого огромного города, и сердце у меня ушло в пятки. Операция осложняется тем, что, похоже, никто не хочет принимать мои извинения. Местные тори заявили, что намерены удержать меня. Функционеры либеральных демократов, которые возглавляют городской совет, вообще сделали встречу невозможной. Полиция заявила, что ожидается огромный медиацирк, который перекроет проход в музеи. Мы планировали сделать запись в книге соболезнований в память покойного Кена Бигли[96], но с сожалением отказались от этого мероприятия, посчитав, что это будет выглядеть как использование трагедии в политических целях.

Но что делает операцию «Скаус-подхалимаж»[97] еще более удручающей, так это то, что на меня нападают мои же соратники. Применив журналистский прием, равнозначный фреггингу[98], который американские солдаты применяли против своих офицеров, Стивен Гловер, наш собственный корреспондент, заявил, что мой приезд в Ливерпуль наносит вред репутации The Spectator. В номере Daily Mail за вторник он утверждает, что, собираясь извиниться по поручению Майкла Говарда, лидера тори, я веду себя как побитая дворняжка и компрометирую журнал. С XVIII века, говорит Гловер, никто не обращался с редактором национального издания, как с игрушкой политических хозяев. Это позор, говорит медиакорреспондент The Spectator, и показывает, что я не могу одновременно следовать двум лидерам – Майклу Говарду и передовице за прошлую неделю. Он заканчивает свою статью мрачными предчувствиями относительно свободы прессы.

Первое, что нужно сказать, – это то, что статья Гловера показывает, конечно, бесстрашие и независимость всех колумнистов The Spectator. Он не только устраивает взбучку Майклу Говарду и партии тори, но и дает звучный пинок собственному редактору – с которым обедал менее недели назад, а в ходе дружественной церемонии с возлияниями попросил существенной прибавки к зарплате и получил ее! Молодец, Гловер! Если это не свобода прессы, тогда я не знаю, что это такое. Стивен также в духе своей беспристрастности перед сочинением данного протеста явно решил не звонить мне и не узнавать, как именно я буду просить прощения перед Ливерпулем. И наконец, следует признать, что, как и во всех своих прекрасных статьях, Гловер, по-видимому, говорит абсолютно по делу.

Действительно, на первый взгляд выглядит странно, что редактор должен совершать покаянное паломничество по распоряжению лидера партии. Надо признать, что, когда на прошлой неделе The Spectator начали захлестывать волны гнева, я тут же подумал о поездке в Ливерпуль, чтобы извиниться за нанесенное оскорбление, но потом нерешительно отложил план на том основании, что жители Ливерпуля вряд ли воспримут все это всерьез. Когда в субботу позвонил Майкл Говард и предложил ту же идею, я согласился, решив, что от нее будет больше добра, чем зла. В тот момент я не просчитал возможную угрозу Гловера редакционной независимости и не предвидел, что прекрасные «препараторы» Майкла представят все это как своего рода дисциплинарную процедуру, по которой идеальный заголовок должен гласить: «ПРИСТЫЖЕННЫЙ ТОРИ – ФИГЛЯР ДЖОНСОН ПРЕСМЫКАЕТСЯ В ЛИВЕРПУЛЕ – ЖЕЛЕЗНЫЙ МАЙК ЖЕСТИТ». Создается впечатление, что Гловеру претит образ редактора, щелкающего каблуками при получении приказа от политика, и я могу понять почему.

Я прошу от своего старого друга только одного: сказать, что же такого делает Джонсон-политик, что компрометирует честность Джонсона-журналиста. В своей статье в Mail Гловер критикует передовицу в прошлом номере The Spectator за инсинуации в адрес жителей Ливерпуля. Он пишет, что было бестактно приплетать сюда трагедию на «Хиллсборо»[99] и что нам следовало бы правильно преподносить факты об этом страшном событии, унесшим жизни 96 человек. Он прав, и возникает единственный вопрос, почему он считает необходимым критиковать меня за абсолютное согласие с его взглядами. Может, и есть ливерпульцы, которые сидят на соцобеспечении и соответствуют характеристикам из передовицы, но оскорбительно и неправильно намекать, что этот стереотип применим ко всему городу в целом. Неосторожно было повторять старый ложный слух, что трагедия на «Хиллсборо» произошла из-за пьяных фанатов, ведь в результатах расследования никаких доказательств не приводилось. Судя по полученной мною огромной почте, эта ошибка вызвала настоящую обиду и причинила боль. Столкнувшись с такой гневной реакцией, любой редактор почувствует себя обязанным загладить вину, что я сейчас и делаю.