Татьяна Москвина - Ничего себе Россия! (сборник)

Драконы сторожат. Неужели уход Михаила Александровича не сподвигнет ни один канал на подвиг – почтить память артиста и показать Пилата-воина, каким, несомненно, сыграл его Ульянов?

Ульянова часто выбирали руководить, именно выбирали, по доверию сердца – он был и секретарем Союза кинематографистов, и председателем Союза театральных деятелей, двадцать лет руководил родным театром имени Вахтангова. Никогда не доводилось слышать ни одного недоброго, темного слова о нем как о начальнике. Видимо, ясный свет сиял в этом человеке, не отбрасывая тени. Так бывает. Редко, но бывает.

Жаль, что актеров не принято хоронить с воинскими почестями – уж кто-то, а Михаил Ульянов это заслужил. Спасибо за труды, за честно и славно отработанный дар, прощайте, дорогой «председатель», теперь уж встретимся в Небесной России, где таким, как вы, самое место.

Брат Андрей

Так и слышалось, как при известии о внезапной смерти Андрея Краско с горечью и досадой крякнула Россия: «Эх, да что ж такое!» – и дальше непечатно. Краско полюбили не за роли, а как-то всего целиком – с его светлыми умными глазами, насмешливой и притом мягкой речью, феноменальной естественностью, повадкой простого-непростого мужичка. Он не запоминался, а прямо-таки врезался в память с любого своего появления на экране: узнавание было мгновенным. Резко очерченный национальный тип, натуральный народный артист и форменный «русак» – наш человек во всем.

Наивному глазу частенько кажется, что такие артисты и «не играют ничего» – в заблуждение вводит полное отсутствие наигрыша и совершенное владение своими средствами. Но возьмите две роли Краско – бравого командира подлодки в фильме «72 метра» и хитрого дворника Маркела в сериале «Доктор Живаго». Что между ними общего, похожего? Командир – чистый, ясный кристалл: такой никогда не подведет, не обманет, и погибнет с улыбкой на губах, как и жил. С отчаянной и грозной веселостью, в сцене, как бы пригрезившейся во сне, он приказывает: «Оркестр! “Прощание славянки”!» И подводники, бодро и красиво чеканя шаг, уходят в море. И очевидно, что именно такие люди, как этот командир, когда-то не сдали «Варяг», да и вообще ничего и никого не сдали. Погибали при исполнении – такая должность. А Маркел – совсем другое дело: хитрющий, затаённый, крепкий задним умом. Такой и обмануть, и предать может за милую душу, несмотря на искреннюю привязанность к господам. Тут иная русская перспектива открывается – на людей, закрученных многовековым рабством в тугой узел, на лукавую дворню, всегда готовую наступить своим барам на пышный хвост. Но, став полным хозяином в квартире господ, у которых когда-то исправно служил дворником, Маркел хоть и куражится, а тоскует, всей неказистой душой ощущая неправедность, неладность новых времен. Так что работа артиста, столь обманчивая в своей натуральности, на самом деле представляет высшую степень сложности, пик художественного обобщения.

Андрей Краско был серьезный, глубокий артист с хорошей школой – он учился в ЛГИТМиКе, у Льва Додина, в те поры, когда было чему поучиться и было с кем соревноваться. Помню его в учебном спектакле «Бесплодные усилия любви» по Шекспиру, где он играл комическую роль простолюдина в блестящей компании Скляра, Бехтерева, Акимовой и прочих додинских питомцев. Но от этой плеяды он отбился, хотя, конечно, постоянная практика в театре дисциплинировала бы его размашистую натуру, гармонизировала личность. Но кое-что он бы и потерял на этом пути, это без сомнения. Скажем, свободу.

А он любил свободу. Любил той надрывной, страстной любовью, которая живет полнозвучно, может быть, только в русском сердце. Свободу как личный полет сквозь «метры и рубли». Я его заприметила с «Блокпоста» Рогожкина, где Краско играл своего первого командира. Странный был командир, голова перевязана хипповским платком, глаза полубезумные, на губах рассеянная лукавая улыбка. «На Московском государстве без лукавинки не проживешь!» (Н. Лесков). Но в дурдоме русского военного раздолбайства он был как островок чего-то сохранного. Не то совести, не то долга. Он это не выговаривал, а так – жило в нем, посверкивало.

Сыграл он и много, и мало. По объему – изрядно, а по существу – недостаточно: так сложились обстоятельства. По ряду причин кинематограф, и сам по себе жесткий к актерам, забывающий их внезапно, часто выкидывающий за ненадобностью, в России девяностых годов вообще стал мало чувствителен к ценности актерского творчества. И как раз ярчайшим национальным типам в кино места было не много: ну, что, спрашивается, сыграл Алексей Петренко? Чуть больше повезло Юрию Кузнецову, а вот Виктору Проскурину – совсем нет. А Владимир Гостюхин, Петр Зайченко, Владимир Ильин, Дмитрий Назаров, Юрий Степанов? Только сериалы и спасли как-то. Да что там, когда Никита Михалков девять лет ничего не играл (с «Ревизора» до «Статского советника»)! Сериалами и Андрей Краско спасался. Ничего предосудительного, разумеется, в этом нет, но не стоит забывать, что только в художественном кино происходит концентрация мысли, времени, образов – сериал их неминуемо разжижает. Если сравнить силу творчества с градусом алкоголя, то подлинное кино – это водка крепостью в сорок градусов, а в сериале вещество искусства сравнимо с крепостью кефира…

Однажды, в самом начале нулевых годов, Краско сыграл на сцене то, что было ему на роду написано, – героя «Москва-Петушки» Венички Ерофеева, в спектакле-призраке, который чуть-чуть покочевал по маленьким сценам. Очевидцы говорят – идеально. Еще бы!

Диапазон Андрея Краско был отменно велик. Разумеется, комедия – хотя в чистых комедиях он, пожалуй что, и не играл. Но, например, напарник «агента национальной безопасности», неуклюжий, «тормозной» Иванушка был сыгран блистательно смешно. Контраст между ловким, удачливым красавцем-победителем Лёхой и его нелепым, вечно не догоняющим смысл приказов, но ужасно милым и добродушным другом получился воистину сказочный. Но Краско владел и сатирическими интонациями – так он воплотил тупого самодовольного обывателя в «Копейке» Ивана Дыховичного. Хотя и тут ядовитые краски смягчались светлой и теплой волной чудесного, мягкого обаяния Краско. Это уж искусству не поддается – это дар. Любой забулдыга и ханурик в исполнении артиста становился озорным, веселым, забавным. Прелестно говорят в наших сказках: «русским духом пахнет». Глядя на Краско, казалось, что этот «русский дух», в хорошую минуту играя с жизнью, как солнце играет с водами быстрой реки, сверкает, искрится, резвится, потеряв всю свою дикую мрачную страстность… Но была у артиста и другая тема, чрезвычайно сейчас важная – тема спокойного и гордого человеческого достоинства. Следователь из «Олигарха» Павла Лунгина, провинциальный недотепа, превращался в неумолимого и строгого судью не только отдельного богача – всех зарвавшихся, съехавших с катушек времен. Он судил эти времена по закону, прописанному в душе – отчетливо, методично, как имеющий полное право. Точно это сама провинциальная Россия явилась судить обезумевшую столицу – по закону совести.

В последнее время актер, после длительного периода безработицы, буквально обрушился в непривычную для себя ситуацию избытка предложений. Распоряжаться ею не успел научиться – так, с размаху, по-русски, и полетел с горы. Всё мечи, что ни есть в печи! Уже был на грани дикой, лихорадочной растраты индивидуальности, за которой – превращение в медийную куклу, выход в полный тираж. Нет. Не перешагнул. Стоп-кадр. Снято.

Проблемы большие, Александринские и Мариинские

В начале октября на Новой сцене Большого театра состоялись торжественные похороны оперы П. И. Чайковского «Пиковая дама». Все действующие лица, от героев до статистов, были одеты в черные костюмы и платья. Сцену загромождали двенадцать угрожающих черных колонн, напоминающих трубы крематория, рассеченные посередине прогулочным мостиком с чугунной решеткой. Таким образом, сцена была как бы расчерчена на шесть квадратов, и все действие сосредотачивалось в верхнем центральном квадратике, изредка спускаясь вниз.

Постановщик «Пиковой дамы», именитый режиссер Валерий Фокин, в предпремьерных декларациях много говорил об особенной «петербургской мистике», но никакой такой мистики в его постановке не ощущалось. Черная скука, царящая в опечаленном зрительном зале, была вызвана не страстями, кипящими в опере Чайковского, а тем грустным фактом, что Фокин, видимо, утратил способность сочинять режиссерскую партитуру спектакля.

Не решен ни один образ, не придумана ни одна запоминающаяся, выразительная мизансцена. С помощью нехитрых дизайнерских ухищрений, создатели спектакля постарались хоть как-то прикрыть факт полного отсутствия сценического «текста», но это факт такого сорта, который скрыть невозможно. Как невозможно скрыть – какого размера трубы ни сооружай на сцене – качество пения, недопустимо низкое для Большого театра.