Газета Завтра - Газета Завтра 154 (46 1996)
— Да, ностальгия и у меня. По молодости. По школьным друзьям. По военному братству. Все-таки ностальжи — это другое. Но умирают от безвыходности, от того, что ничего нельзя вернуть.
— Никто сейчас не может вернуть. Ни нашу молодость, ни нашу Москву. Поэтому так невыносимо на душе. Ведь все зачеркнуто, миленький мой: детство, школа, война и вся наша жизнь…
Он услышал в ее голосе отчаяние, увидел на губах морщинку сдерживаемого страдания и тут же подумал, что она не договорила фразу, не один год мучающую ее и его: “И все последние годы, которые нам остались”. И он снова с попыткой умерить ее отчаяние сказал то, что еще держало его:
— Ты знаешь, а я иногда испытываю странное, почти счастливое настроение. Такое все-таки бывает иногда.
— Ты испытываешь — счастливое — настроение? — раздельно спросила она, обращаясь к нему грустно — насмешливым взглядом. — Не понимаю. Звучит как-то псевдозначительно.
— Я не шучу, — проговорил он с виноватой улыбкой. — Это радость прошлого, которую ничем не заменить.
Она недоверчиво сдвинула брови.
— Радость? Какое несовременное слово.
— Нет, не горькая ностальгия, а возврат в радость прошлого, которое было. Я уверен, что и в минуту перед смертью мы будем возвращаться не в эти печальные дни, а туда, назад, в радость прожитой жизни, потому что мы были молоды и я любил и люблю тебя, и хотел бы умереть с тобой вместе в том счастливом прошлом. Милая, только это одно и важно. Молю Бога, чтобы эта радость никогда не проходила.
— Больше ничего не говори, — прервала она перехваченным голосом. — Я теперь знаю: и вечное не вечно. Как жаль…
— Что жаль, милая? Ты перестала меня любить?
Ее губы дернулись и, сдерживая слезы, она обняла его.
— Уехать бы, уехать. Я умру здесь от тоски.
СОН
Полураздетый, я протискивался через гущу голых людей и видел перед собой белые лица каких-то безобразно длинношеих и длинноногих девиц с узенькими плечами, покрытыми красными бугорками прыщей. Опустив глаза, нагие девицы спрашивали в истоме, что я хотел сказать своими пьесами, убеждали меня быть влюбленным в моих героинь, а я не знал, что ответить им, чувствуя холод от их длинных бледных тел, и мучительно соображал: “Где я? Почему я в этой незнакомой бесстыдной толпе? Как я попал сюда?”
Потом возник маленький магазин, тесный, грязный, ко мне подходили какие-то напомаженные люди, хвастливо расхваливали новые меховые пальто, распахивая полы, опять показывая свои смутно-белые тела, и говорили язвительными голосами: “Вот я купил, смотрите”.
А меня тошнило от запаха меха и пудры, и в отчаянной тревоге я думал, где моя жена, ведь она тоже должна была купить себе пальто: меня унизительно мучило, что она ходила до снега в тонком холодном плащике, и было немыслимо жалко ее. Но жены рядом не было, и грустная мысль не покидала меня: “Они хвастаются передо мной своей состоятельностью, деньгами, а мои гонорары ничтожны…”
Потом куда-то нужно было уезжать, и мы с женой бежали в отель по ночному городу — то ли по улицам Парижа, то ли Гамбурга, вокруг пусто, мрачно, стеклянные витрины темны, рекламы пригашены, особенно таинственны, угрожающи, будто за ними вертепы убийц. Мы ищем свой отель, чтобы взять вещи, и не можем его найти, мы оба не можем вспомнить, оба забыли улицу, где он находится, и вдруг в ужасе я понимаю, что мы не найдем его никогда. И без денег, без крова останемся здесь, в чужом городе, до самого конца жизни, останемся нищими стариками, никому не нужными, беспомощными, умирающими в грязи, в лохмотьях на осенней улице…
И вот среди ночи я проснулся в ледяном поту и долго думал, что бы значил этот страшный сон. И до сих пор сон не выходит у меня из головы. А вы, вы умный человек, не можете ли вы мне объяснить, какая в нем суть? Может быть, меня ждет роковая неудача, какой-то срыв, катастрофа?
— Пожалуй, ждет. Зрители вряд ли простят вам надругательство над правдой в ваших последних двух пьесах.
— Я болен. Я без денег, будьте великодушны. Мне надо как-то жить. Я не умею строить на улицах баррикады. И бегство в герои — не для меня.
— Дорогой мой, ничего не проходит бесследно. В том числе и сны.
ЛЕТАЮЩАЯ РЫБА
Утром, во время завтрака, я сказал внучке:
— Ты сегодня почему-то задумчивая и плохо ешь. Наверно, видела нехороший сон?
— Да, дедушка, мне снился какой-то странный человек. Он шел со мной и страшно смотрел на море. Он чего-то боялся. А море было такое красное, зеленое, желтое. Оно все бурлило, и оттуда подымалась рыба. Спина подымалась огромная. Она была, как радуга — красная, зеленая, желтая. И глаза огромные, как золотые тарелки. А потом она летала над городом. Город был большой, без людей, и рыба проглотила человека, он не мог, не мог от нее улететь.
— Как? Он тоже летал?
— Да. Когда он увидел, что рыба выбирается из моря, он стал летать над городом, чтобы она не догнала его, не съела.
— И рыба догнала и проглотила его?
— Да.
— А где была ты?
— Не знаю. Я видела в небе брюхо у рыбы — толстое и разноцветное! И рот ужасный, как чемодан, и глаза, как тарелки. Нет, как прожекторы. Она летела к морю. И этими… плавниками махала.
— А что было потом?
— Не помню. Забыла. Я всегда концы страшных снов забываю.
Вечером я подошел к ее постели, чтобы поцеловать перед сном.
— Дедушка, целуй скорей. Мне некогда, — сказала она торопливо. — Я спать хочу. И хочу конец того сна про рыбу увидеть. Знаешь, как мне все-таки жалко странного человека.
ПРАВДА
И ПОЛИТИКА
Писатель способен открыть обществу правду лишь в той мере, в какой он может сказать о ней самому себе.
Поэтому правда выше политики, ибо она, политика, состоит из качеств аморальных и бессовестных, которые здравомыслящие люди воспринимают как неизбежное зло.
ЕВГЕНИЙ О НЕКИХ Евгений Нефедов
* * *
Н. ТОЛМАЧЕВ, Москва: “Прекрасно, что операция удалась, но все же не слишком ли много об этом шума, когда миллионы людей в стране лишены возможностей, средств и условий для операций, лечения, просто лекарств? Нравственно ли так надоедливо демонстрировать в телевизоре переживающую семью президента нам, простым людям, в чьих семьях, как это случилось в моей, больному не на что вылечиться и выжить?.. Не стыдно ли холуям-комментаторам опять теперь врать о его “железном здоровье”, как они уже лгали до выборов, хотя потом оказалось, что все не так? А якобы подписание указов, установление “новых праздников” наутро после суток наркоза — разве не издевательство это “стоящих у трона” над всем народом, над здравым смыслом? Да и над тяжело больным стариком…”
Не шутка — операция на сердце, оно в груди у каждого одно. И никуда не спрятаться, не деться от болей, что хранит в себе оно.
…Качались беловежские осины, и думалось про жуткий тот финал:
— да есть ли сердце у того, кто в спину своей Отчизне тайный нож вогнал?
…Мы шли с венками в феврале к солдату — бить нас дубьем приказ был сверху дан!
— Да есть ли сердце у него, ребята? — сказал в толпе гвардеец-ветеран.
…Пылал дворец, а рядом и поодаль душ убиенных возносился глас:
— Да есть ли сердце у того, кто отдал команду расстрелять из танков нас?..
…Над цинковой посылкой и сегодня застыли и Россия, и Чечня:
— Да есть ли сердце у того, кто отнял мое дитя безвинно у меня?!
Не гневайтесь, его единоверцы. Не обижайтесь, дочери с женой. Я знаю, как сжималось ваше сердце при мысли ужасающей одной…
Боль отступила, но не миновала. Вокруг хватает горюшка сполна… И чтобы в самом деле полегчало — другая операция нужна.
Не под наркозом. И не в отделеньи. Пускай он слово вымолвит свое. К России. С покаяньем. На коленях.
А вдруг — простит? Есть сердце у нее…
ОКТЯБРЬ УЖ ОТЗВУЧАЛ Елена Антонова
Событием в мире музыкального исполнительского искусства России стали концерты октября — первого месяца концертного сезона 1996-97 гг. — в Большом зале Московской консерватории (БЗК). Открытие сезона в БЗК ознаменовалось открытием фестиваля “Д. Д. Шостакович и мировая музыкальная культура”, организованного в связи с 90-летием со дня рождения композитора. Организаторами фестиваль во многом был задуман как “демократический” приговор советскому “тоталитарному” строю и как прославление сегодняшних свобод.
Тон упомянутому выше настрою был задан буклетом, выпущенным к фестивалю. На его первой странице был помещен портрет Дмитрия Шостаковича, портрет смертельно больного, измученного, страдающего человека. Неужели организаторы не нашли другого, более соответствующего случаю портрета? Далее следует приветствие Б. Ельцина участникам фестиваля, “собравшего выдающиеся коллективы и мировых звезд”, которые призваны прославить российского гения. Далее последовательно идут высказывания Ирины Шостакович, молодой жены композитора, и Мстислава Ростроповича. Из трех сказанных женой фраз, последняя и главная: “Высокомерным молчанием нельзя было помочь по-рабски молчащей России, поэтому он говорил”. Значит, если бы было можно молчанием помочь России, он бы не говорил, и мы не слушали бы музыку Шостаковича?! Интересный вывод. Далее на двух страницах следует статья музыковеда Манашира Якубова “Шостакович сегодня”, где, несмотря на признание автора, что в некрологе по случаю смерти Шостаковича, подписанном всем составом Политбюро ЦК КПСС во главе с Л. Брежневым, композитор был назван гением, музыковед стремится создать впечатление о безысходности положения Шостаковича, жизнь которого — “горькое обвинение деспотизму”.
