Вячеслав Рыбаков - Письмо живым людям

— Я это чувствую, Энди. Чувствую. Ты понимаешь? С тобой так бывает? А? Чувствую!

Я молчал.

— Послушай… Я не бросал физику. Это физика бросила меня. Я — дрянь, трава. Я могу быть направлен только на что-то одно. Пробовал работать, будто ничего не изменилось, но они всегда были рядом. Скучно стало глядеть в цифирь. Я растворялся… Ты слушаешь?

— Да.

— Понимаешь?

— Да. Да.

— Энди… Эти восемнадцать лет… меня не было. Мне все время было стыдно. Мне хорошо, тепло, спокойно, я их очень люблю. А теперь Абрахамс неправильно это делает. А я не могу ему помочь, потому что голова пустая. Я боюсь возненавидеть дом. Понимаешь?

Я принялся ходить по комнате. Женька следил за мною, водя головой из стороны в сторону. Ждал. Чего? Я-то что могу? Что мы все можем друг для друга?

— Я расскажу тебе сказку, — проговорил я. — Жил-был великий ученый. Все его уважали. Но не любили. Он был мертвый человек, беспомощный и высокомерный. Никто не знал почему. Однажды — давно — ученый полюбил женщину. Тогда он был еще живой и очень добрый. Она тоже полюбила. Им было хорошо. Ученый думал, что женщина любит его за талант. А женщина думала, что он любит ее за верность и заботу. В общем, как обычно, каждый думал, что его любят за то, что он сам в себе любит. На самом деле было наоборот: ученый любил женщину, так как мог гордиться талантом, а женщина любила ученого, так как могла гордиться верностью и заботой. Но женщина, когда он работал и даже когда делал открытия, чувствовала себя ненужной ему. А для ученого женщина была лишь высокой наградой, которую он завоевывал снова и снова, швыряя к ее ногам очередные тайны. Он думал, они ей нужны. Он жил для нее и поэтому не мог жить с нею под одной крышей. А она хотела постоянно быть с ним. Поэтому она стала думать, что он эгоист. Он решил, что, раз она так думает, это так и есть. Он перестал чувствовать гордость и стал чувствовать вину. А от вины никогда не любят. Любят только от правоты. Они начали ссориться и поэтому встречаться чаще, надеясь помириться, но только ссорясь сильнее. Наконец настала последняя встреча. Женщина несколько раз порывалась сказать, что ждет ребенка и очень хочет его, но не решалась. Поэтому она обиделась на ученого. Он стал казнить себя и поэтому прогнал ее. Едва не плача, она села в свой оптер и улетела и через десять минут разбилась насмерть. Вероятно, это был сильный приступ дурноты. Из результатов расследования ученый узнал, что через полгода у него родился бы сын.

Он едва не сошел с ума. Наверное, немножко даже сошел. Через некоторое время он сделал великое открытие, которое спасло человечество. Но его самого уже никто не мог спасти.

Много лет спустя обо всем этом узнал его последний приятель — с ним ученый не успел поссориться, потому что приятель последние годы работал на одном из спутников Урана. Приятель знался с нечистой силой. Он вызвал джинна, и джинн сказал: «Хорошо, начнем сызнова». И все вернул. Земля перескочила на другую мировую линию. Вон, кстати, джинновы расчеты у меня на столе. Женщина в последнюю встречу все рассказала ученому, и с этого момента началось расхождение. Но, сказал джинн. Но. Энергетика процесса такова, что создаваемый мир будет неустойчив. Достаточно маленького изменения в сторону мира А, как все лопнет, соскользнет обратно в двенадцатое августа мира А, к моменту перескока. И тогда твой ученый проснется у себя дома лысый, великий и одинокий.

Женькино лицо отливало синевой, и под ногтями исступленно вцепившихся в подлокотники пальцев была синева. Стеклянными глазами он смотрел на меня. Сочились минуты.

— Мне… можно это посмотреть? — надломленным голосом спросил он.

— Можешь взять с собой, — ответил я.

…Не зажигая света в кабине, я круто вздыбил оптер в ночное ненастное небо. Ветер ударил в борт, машина накренилась; я потянул акселератор до упора. Двигатель взвыл. Оптер, качаясь в ветре, прыгнул вперед, вдавив меня в сиденье. Из тьмы впереди вдруг стало проявляться плоское туманное море огней, страшно далекое, страшно далекое… Мюнхен. Я положил машину на крыло. Куда я летел? Мне хотелось разбиться. Как она.

Из кармана загудел радиофон. Я не отвечал. Загудел опять. Я не отвечал. Загудел опять. Я выхватил его и хотел швырнуть в темную дождливую бездну. Загудел опять. Я дал контакт.

На экранчике появилось незнакомое лицо.

— Доктор Гюнтер… как я рад, что вы не спите. Добрый вечер.

— Добрый вечер.

— Мне хотелось бы побеседовать с вами.

— Я вас слушаю.

— Не уделите ли вы мне два-три часа? В случае вашего согласия я пригласил бы вас к себе.

— А с кем, собственно, имею честь?

— Простите мою бестактность. — Он чуть придвинулся к экрану. — Николай Чарышев.

Я на секунду зажмурился. Председатель Экологической комиссии ООН…

Так.

— Простите, — сказал я, открывая глаза. — Очень рад.

…Странное место. Второй раз я ступил на древнюю брусчатку, под древними, такими удивительно неевропейскими башнями — и второй раз стиснуло горло от сухого, отрешенного стука под каблуками. И второй раз нестерпимо захотелось стать лучше себя. Я знаю, со всеми так… Колдовское место.

Кутаясь в теплую куртку, Чарышев молча дал мне осмотреться, потом, смущенно улыбаясь, вынул правую руку из кармана. Мы обменялись рукопожатиями. Он был одного со мною роста, и маленькая, мягкая кисть его была горячей и влажной.

Мы пошли внутрь, и по дороге он пытал меня. Спросил, не устал ли я. Не проголодался ли? Быть может, хотя бы кофе? Или душ?

Я не хотел ни кофе, ни душа. Я хотел ясности. Мы вошли в кабинет, Чарышев усадил меня в очень старое кресло у окна. За окном мерцала в ночи зубастая стена.

— Доктор Гюнтер, — нерешительно проговорил Чарышев. — Вам, несомненно, известна, по крайней мере в общих чертах, сложившаяся на планете обстановка.

Я сглотнул.

— В общих чертах известна.

— Все производственные мощности законсервированы. Все! Каждая гайка, каждая пуговица производятся вне планеты и завозятся из пространства, — знаете, чего это стоит? Но Бог с ними, с затратами, — хлеб даже на вес золота не вырастить нигде, кроме Земли… кроме тех жалких лоскутков Земли, которые нам еще остались, которые кормят нас, дают кислород… Их сейчас девять, и потеря любого покончит с земной цивилизацией. Это посчитано. Между тем такая потеря более чем вероятна — Сахара ползет на юг, Конголезский оазис под угрозой. Вы понимаете? Вы это понимаете? Есть, конечно, несколько перспективных направлений работы, даже очень перспективных, но у нас может просто не хватить времени.

Он замолчал. Я ждал.

— Абрахамс в тупике.

— Видимо, это не перспективное направление, — сразу сказал я. Будто тяжеленные камни провернул во рту. Как тяжело, как мерзко врать… и кому… Чарышев внимательно посмотрел на меня, в его глазах было какое-то запредельное понимание и запредельная усталость.

— Это самое перспективное направление, — мягко проговорил он. — Я в этом… убежден.

— Вы не специалист.

— Доктор Гюнтер, — проговорил Чарышев. — Соломину проблема по плечу. Мы ведь с вами оба знаем… что это за талант.

Былые обстоятельства вынудили его на время оставить научную деятельность, но они изменились. Семья его прочна и надежна. Как видите, я в курсе и говорю не безответственно. Помогите нам. Он твердит, что все забыл. Мы предлагали ему мнемостимуляторы, но он даже от этого отказался. Он отказывается от всяческого сотрудничества. Я не могу этого понять.

— Это его право.

— Человечество, доктор, — произнес Чарышев.

У меня кружилась голова, я видел Чарышева как бы сквозь туман или залитое водой стекло. С тех пор как Женька разбудил меня, прошло уже восемь часов, и я ни на минуту не сомкнул глаз.

— Что такое — человечество?

Чарышев снял очки, и его глаза стали совсем беззащитными.

— Это — выше всего, — медленно проговорил он. — Это не просто суммы — я, ты, он… Цивилизация, прошедшая миллион адов от пещер до звезд… Кроме этого нет ничего, доктор. Ничего.

Я молчал. Чарышев очнулся, надел очки.

— Понимаете?

— Понимаю, — выговорил я. Что я мог еще сказать?

Он сидел сгорбившись. Над головой его недвижимо летела гипнотически прямая вереница портретов.

— Что делать — ума не приложу, — тяжело сказал он.

…Глубоко внизу текли назад бескрайние бурые равнины, чуть озаренные тлеющим справа туманно-желтым восходом, кое-где украшенные накрененными остовами догнивающих деревьев и — изредка — мерцающими провалами затянутых грязной накипью болот.

5

— Ребята знают? — спросил я, садясь.

Женька пожал плечами.

— Сережка давно выключил радио — знает, что мы бы звонили ему по десять раз на дню. А Вадик не поймет… наверное.