Вячеслав Рыбаков - Письмо живым людям
Я очень много успел. Вечером первого же дня я запросил Трансмеркурий, Мортона — тот, захлебываясь от возбуждения, тряся бесчисленными кассетами записей, стал рассказывать, что происходило минувшей ночью в метрике околосолнечного пространства. Он ничего не знал. Я улетел туда, проработал там почти неделю, вернулся, никому не рассказывая ничего… Кто бы поверил мне? В общих чертах я уже представлял механику процесса, но голова шла кругом от мысли, что я, благодаря какой-то микрофлуктуации на прогибе поля, единственный, быть может, человек, оставшийся с памятью о том варианте. Приблизительно раз в тысячу семьсот двадцать шесть лет — я вычислил периодичность с точностью до секунд — дикие искажения пространственно-временного континуума приводят к его разрыву. Происходит скачок на другую мировую линию. Одна из бесчисленных неосуществившихся вероятностей становится реальностью, реальностью — всего лишь одной из неосуществившихся вероятностей. Вчера я узнал, что энергетика процесса на пределе и текущий вариант, мир Б, — неустойчив. Сегодня — что время работает на него. Чем дольше он продержится, тем меньше вероятность обратного перехода. По моим расчетам, через полтора года возможность спонтанного соскальзывания обратно в мир А должна была практически исчезнуть, но сейчас любая мелочь могла вызвать возвращение.
С Женькой я не виделся — он тренировался, готовясь к мировым соревнованиям; у меня тоже не было времени. Пару раз мы созванивались. Марина смотрела на меня дружелюбно.
Сейчас я отдыхал.
Бар назывался забавно: «У доктора». Я набрел на него случайно, бесцельно бродя по извилистым улочкам старого города. Взяв два пива, уселся в затененном углу. Пиво, оседая, шуршало в древних кружках. Я отдыхал. Я не смотрел по сторонам.
Я отдыхал долго. Иногда в бар входили люди, и бармен, видимо, всех их знал, потому что говорил что-нибудь вроде: «Курт, я слышал, твой мальчик вернулся с Миранды?», «Илза, дорогая, экспедиция наконец-то разрешена! Как печальна эта радость для меня — ты уезжаешь так надолго…», «Войтек, дитя мое, вы плохо выглядите. О, эти женщины! Лучше совсем не иметь с ними дела!»
С пустыми кружками в руках я подошел к стойке:
— Еще можно?
— Понравилось? — спросил бармен, кося в какой-то журнал.
— Пива вкуснее вашего я не знаю.
Он отложил журнал.
— Это баварское пиво, — задумчиво проговорил он, неспешно наполняя кружку. — Простите, больше не могу. На ваш приход я не рассчитывал… Я сам, по случайно оброненным замечаниям в источниках, воссоздал рецепт. Мой Бог, как надо мной смеялись коллеги!
Я понял, почему бар называется «У доктора». Я узнал бармена, его фото были в газетах несколько раз. Пиво мне наливал доктор истории и социологии Йозеф Айзентрегер.
— Но почему, объясните мне, почетно вытаскивать на свет грязные секреты политиканов и зазорно — вкусные секреты пивоваров? Грязными секретами я сыт по горло. Два вечера в неделю я с искренним удовольствием стою у стойки, говорю и слушаю, угощаю друзей и их друзей, делаю им немножко приятно… Настоящее баварское пиво!
— Совсем настоящее? — спросил я.
Он впился взглядом мне в лицо и ответил не сразу.
— Вы шутите, — наконец проговорил он, — и шутите очень больно. Конечно, я вынужден отчасти прибегать к синтетике. Но за это спросите не с меня. — Он махнул короткой волосатой рукой куда-то в сторону далекой гниющей Атлантики. Со стуком поставил кружку прямо передо мной, поправил рукав рубашки. Пиво вскинулось от сотрясения. — Было уже предельно ясно: если не принять срочных мер, к концу века планета начнет умирать. Но их же совершенно не волновало, чем дышать и что есть нам сегодня!
— И завтра, — добавил я.
— Тем более завтра. Мой Бог, на родной планете мы забираемся под колпаки…
Мне вспомнились спиральные вихри, с ревом бьющие из шахт обогатителей.
— Я тоже чувствую эту боль, доктор, — сказал я. — Слишком обидно расплачиваться за ошибки, сделанные так давно, не нами — теми, кто давно исчез и давно осужден…
— Мой Бог, они же предвидели все это! Столько слов! Вы не поверите, сколько было слов! Но эти горе-политики… Я — очень мирный человек, но я бы, — он пожевал губами, подбирая слово, — расстреливал…
— Да, пожалуй, — согласился я.
— Мне семьдесят лет. У меня три сына и ни одного внука. Люди боятся иметь детей.
— Далеко не все.
— Не все. Но я не знаю, кто прав. И кого уважать за мужество.
— И тех и других, — улыбнулся я. — Знаете, доктор, я встречал довольно много разных людей. И, кажется, не встретил ни одного, кто не заслуживал бы уважения.
— Мой Бог, если б это могло помочь…
— В конечном счете лишь это и может помочь. Я не философ и не историк, но мне так нравится, что на любого человека можно положиться!
— Если вам этого хватает, — сказал Айзентрегер печально, — вы счастливый человек… У вас есть дети?
— Нет.
Он задумчиво покивал и опять чуть нервно поправил рукав.
В кармане у меня запел радиофон.
— Добрый вечер, доктор Гюнтер, — удрученно произнес с экрана Абрахамс, когда я дал контакт. — Я крайне виноват… Вы, вероятно, будете сердиться, но увидеться с вами в ближайшее время я не смогу. Мне жаль.
Девять часов назад я договорился с ним, с лучшим из учеников Соломина, о встрече, чтобы кое-какие расчеты провести вместе. Мне не хватало знаний.
— Что-нибудь случилось? — спросил я, кивнув доктору и отходя от стойки.
— Н-нет… пока ничего не известно… — промямлил он. — Но дело касается моего учителя, я не мог отказать…
— Что такое? — картинно изумился я, чувствуя, как сердце валится куда-то в холод.
— Понимаете, институт переезжает в новое здание. При разборе архивов наткнулись на документацию его последней работы, той, что он оставил тогда. Материалы крайне скупы, ведь перспективной ее не считали, — но теперь, в свете последних открытий, в частности моих скромных работ… Меня попросили срочно проанализировать.
Я даже зажмурился на миг. Достаточно мелочи, чтобы все покатилось обратно…
Например, возвращения Женьки к работе над синтезом.
— Ведь Соломин оставил работу, — осторожно сказал я. — Признался, что попал в тупик.
Абрахамс красноречиво пожал плечами.
— Я крайне счастлив был бы заняться вашей проблемой, она увлекла меня, — сказал он потом очень виновато.
Мы договорились, что он позвонит мне через три дня.
…На стадион я не пошел и не стал смотреть телевизор. Соломин получил золото.
Вечером я навестил их. Дверь разомкнулась, и голос Женьки, донельзя бодрый и веселый, возгласил откуда-то из глубины:
— Кто еще пришел поздравить старого прыгуна со славной победой?
Раздались приближающиеся шаги и смех — громкий и старательный.
— Это я, — сказал я.
Секунду Женька смотрел на меня, будто не узнавая. Потом ссутулился и перестал улыбаться — лишь в глазах светилась неподдельная, но какая-то старческая радость. Горел телекамин. Как тогда.
— Вот ты… — пробормотал Женька. — Иди скорее… Садись.
— Прими мои поздравления, — сказал я. Он бессильно мотнул головой. — Марина дома?
— Она тебе нужна?
Я сел в кресло и протянул ноги к камину.
— Что, греет? — чуть улыбнулся Женька.
— Нет, Марина мне не нужна.
— Дома. — Женька вдруг понизил голос и оглянулся на стену спальни. — Поздравители нас утомили — легла вздремнуть. А я сижу тут… и ду-умаю о чем-то… Он неловко повел ладонью и снова улыбнулся. Гибко растянулись черные трещины морщин. — Я так рад, что ты прилетел.
— Я тоже.
В дровах что-то с хрустом обвалилось, взлетел фонтан искр.
— Столько лет мечтал об этом. — Женька покачал головой, и встрепанная грива его волос мягко заколыхалась. — Вот и все. Странно.
— Что — все?
— Все — и есть все.
— Почему, Женя?
Он шевельнул глыбами плеч.
— Так… Не нужно это. Я для растительной жизни создан. Срам, Энди. Любить жену, любить детей, из кожи вон лезть, чтобы радовались… и все. Остальное чушь, прах… чтобы время скоротать, пока я им не нужен, пока у них свои дела. Вот она спит, не вижу ее — и мне уже одиноко. Сижу и жду. — Он вспомнил, что стоит, и опустился в кресло. — Пусть поспит… — нежно проговорил он. Так нежно, что у меня сжалось горло.
Не то чтобы я всю жизнь был один. Но это другое. Будто летишь на задание. Мертвые черные скалы внизу, страшно чужие, страшно чужие… Медленно меняется узор ослепительно рыжих облаков. Бывает, радары засекут другой оптер, идущий другим курсом, с другим заданием… Подрулишь навстречу, зависнешь, коснешься бортом, откинешь фонарь — и тот, усталый, соскучившийся по человеческой речи не меньше тебя, сделает то же. Хлопнешь по затянутому в пятислойный пластик плечу. Лица не видно за ситаллопластом шлема. «Ты куда?» — «Туда». — «А я туда». — «Устал?» — «Дьявольски». — «Я тоже». — «Машина тянет?» — «Спасибо, порядок». — «Ну, счастливо». — «Удачи». Захлопнули фонари, двигатели на форсаж — надо наверстывать упущенное время. Может, успеешь еще оглянуться, увидеть, как маленькая темная точка проваливается в складки облаков… Нет базы. Негде снять скафандр.
