Ольга Аленова - Чечня рядом. Война глазами женщины
– А я видел, как их вывозили с Мельникова, – это стоящий рядом с нами мужчина. – Там в автобусы навалили тела, прямо на пол свалили, и автобусов было много.
– Так, может, это живые были, только без сознания?
– Что же их тогда как мертвых? Свалили в кучу… Где руки, где ноги. И совсем раздетые были.
Через час ворота приоткрылись: стали принимать передачи. Люди снова бегут к воротам. Кто быстрее. Передачи берут дозированно, можно не успеть. Еще раньше из больницы вышла женщина, которая сказала, что все пакеты с передачами складываются на первом этаже, никто не относит их больным. Но люди все равно пытаются передать свои пакеты. Давки никто не замечает. Люди, стоящие здесь вторые сутки, не чувствуют холода и голода. Они не плачут, смотрят в серые больничные окна и на такие же серые лица милиционеров, пытаясь понять, в чем они провинились и почему их не пускают к близким.
– Ну скажите хоть что-нибудь! Кто умер? Что же вы как памятники!
– Зачем вы издеваетесь над нами? Когда их начнут отпускать домой?
Черные ворота снова закрылись. Плачущих женщин успокаивает высокий солидный мужчина.
– Они все в состоянии средней тяжести, – говорит он.
– А что это такое, вы знаете?
– Я врач. Это значит, они уже пришли в себя, но не могут ходить.
Вокруг мужчины собираются люди.
– Нас, кто не нашел своих родных, очень много, – вздрагивает через слово женщина с фотографией молодого человека в руках. – Мы просили в штабе: дайте нам автобус, чтобы мы морги объездили. А они говорят: то, что вы сейчас говорите, не так важно. Мы одержали победу, что же вы ее портите своими криками.
Женщина эта – Карпова Татьяна Ивановна. Ее сын – Саша Карпов – потерялся. Нет его среди пациентов городских больниц. Татьяна Ивановна приехала в 13-ю, потому что здесь больше всего заложников. Может, кто-то видел ее Сашу.
– Последняя просьба его была: мама, выйди на Красную площадь, – говорит Татьяна Ивановна. – Он просил, а мы не вышли. И вот теперь его нет. И я даже не плачу. Женщину бьет дрожь. Муж гладит ее по руке.
– И фотографии не берут! Я им сую, а они – запрещено. Кем запрещено, кричу? ФСБ запретила, говорят.
– А вы в штабе были? – спрашиваю у Татьяны Ивановны.
– Я в этом штабе жила два дня, – говорит Карпова. – После штурма они пришли и сказали: что вы тут сидите? Езжайте домой, в больницы, всех ваших родственников увезли. Они скоро начнут вам домой звонить, а вы тут. Радоваться, мол, надо, а вы тут сидите. Я оглядываюсь, а весь зал сидит. Никто не верит. А потом как сорвались все. А сегодня прихожу, половина там. Вернулись. Потому что не нашли своих родных.
Из больницы выходит неприметный мужчина из охраны больницы.
– Давайте записки в терапию! – кричит он.
Люди бросаются к нему.
– Ну что, будут выпускать?
– Обещают, – говорит охранник. – Только не решено пока. У них интоксикация.
– А почему вчера было 349, а сегодня 319? – пытается докричаться кто-то.
– Так не все в себя пришли, лежат без сознания. А документов нету, не зафиксируешь.
– А мне дочка утром позвонила, – говорит рядом со мной молодая женщина. Я ей: «Ну как ты, что болит? Голова? Тошнит?» А она плачет: «Нас, как тараканов, потравили».
– Может, дочка моя там, можно узнать? – кричит кто-то мужчине из охраны. – Фотографии возьмите.
– Женщин всех опознали, – повторяет сотрудник больницы. Та, что кричала, отходит в сторону. Это Татьяна Лукашова. В ее руках стопка фотографий дочери. Дочь зовут Мария Панова, ей 27 лет. Она тоже потерялась, ее нет ни среди живых, ни среди мертвых.
– Маша с подругой там была, с Аней Лаврищевой. Так Аню нашли уже, в 7-й больнице она. Позвонила нам сегодня. Ничего не помню, говорит, ищите Машу, она, мол, все время со мной рядом была, пока я не заснула. А потом я видела Машу, ее по ОРТ показали. Лежит неподвижно, а на ней маска кислородная. Ну я думаю, жива, значит, раз маску надели. Мертвым ведь не надевают? – говорит Татьяна Лукашова.
– Она вам вообще звонила?
– Звонила, звонила, как же. Вот сначала крикнула: «Мама, мама, скажи, чтоб не стреляли». Потом: «Я вас люблю, не волнуйтесь». Я спрашиваю: «Вас кормят?» А она: «Не задавай глупых вопросов». Ведь жива она! Она просто флегматичная такая у меня, поспать любит. Вот и спит.
У дерева стоит еще одна женщина с фотографиями. Она ни к кому не подходит и ничего не говорит. Какая-то сердобольная старушка предложила ей пойти погреться в школу, что через дорогу. Женщина промолчала.
– Хоть под крышу вон там стань, глупая, – сказала старушка. – Там хоть тесно, да не так дождит.
Женщина посмотрела на старушку такими глазами, что та вдруг заплакала:
– Угробили людей, свои угробили.
К 14 часам у ворот уже не протолкнуться. Невозможно отличить, где родственники, где журналисты. Журналисты самые активные: лезут вперед, к воротам, и громко разговаривают между собой. На английском, на французском, на испанском и еще черт знает на каком. Родственники за спинами журналистов ничего не слышат и переспрашивают:
– Что там сказали? Какая фамилия? В какое отделение?
С журналистами, несмотря на их отвратительное поведение и дурацкие вопросы, разговаривают.
– Это был террор, как вы думаете? – спрашивает молодой испанец с задумчивым лицом.
– Да, террор, – отвечает мужчина по имени Валерий.
– Когда людей берут в заложники, это всегда террор. Но погибли люди от рук своих. Мне дочка звонила, там у них все было спокойно. С детьми обращались нормально. Она сказала, что убита была только одна женщина в самом начале. Понимаете? А их всех под одну гребенку.
– Значит, Путин не прав?
– Слушай, при чем тут Путин? Может, операцию задумали нормально, только провели бестолково. Люди умирали от отравления не сразу, а через час, два, три.
– Значит, не надо было штурма?
– Да откуда я знаю?
Рядом с мобильного уже час звонит женщина. Замерзшими пальцами набирает один и тот же номер. Наконец дозвонилась.
– Алло! Алло! Это хирургия? Иванова позовите! Что? Не ходит? Что с ним? Правда? – И счастливо делится с соседками: – Говорят, что ругается. Значит, все нормально.
Из ворот выезжает машина. Толпу разгоняют. Люди теснятся. У всех измученные лица.
– Разойдись! Разойдись! – с остервенением орут милиционеры.
– Что же вы устроили, сволочи! – раздается плачущий голос.
К 16 часам все несчастные и одинокие расходятся. У больницы остаются те, чьи родные живы. Им сказали, что после беседы со следователем больных станут отпускать.
Первой отпустили молодую девушку (всего из 13-й больницы вчера выписали 75 человек). С испуганным лицом она вышла из ворот и ее окружили репортеры.
– Я ничего не знаю, не помню, – прошептала девушка. – Где мама?
Мама пробилась к дочери не сразу.
– Пропустите нас! – кричала она, пробиваясь к дороге.
Но их не пускали. Девушке задавали вопросы, она не слышала. Женщина стала звонить:
– Помогите, вытащите нас отсюда!
Потом отпустили парнишку по имени Егор. Он растерянно оглядывал налетевших журналистов.
– Вы помните, что произошло?
– Это был самый оптимальный вариант операции, – сказал чужими словами Егор.
– Вы считаете, что операция прошла хорошо?
– Да, считаю.
– А 117 убитых?
– Разве так много? – смутился Егор. – Ну, я не знаю… Просто я живой, и друзья мои тоже.
Егор стоял в тоненьком свитере под дождем. Он не мог нигде разглядеть своих близких. Ему дали телефон позвонить.
– Я на улице, там, где журналистов много, – сказал он.
Кто-то сообразил накинуть на Егора куртку.
– В вас стреляли?
– Нет, ни в кого не стреляли.
– То есть расстрелов перед штурмом не было?
– Не было.
– Почему же сказали, что террористы стали расстреливать заложников? – спросил немецкий журналист.
– Я не спал в то утро, – сказал Егор. – Они, ну, террористы, вели себя спокойно. А когда пустили этот газ, то сразу ничего не поняли. Я увидел, что они забегали, ну, испугались. И тут стали падать, засыпать. И я тоже отрубился.
Наконец к Егору пробился кто-то из друзей. С парня сняли куртку, и он ушел.
Примерно то же самое говорили другие заложники. Измученные, растерянные, испуганные. Мне стало стыдно бежать за людьми, которые пытались спастись от нас. Уже уходя, я увидела Машу, женщину с улицы Мельникова. Ее муж работал на Дубровке.
– Толя, Толечка, ты поспи, не волнуйся, мы придем завтра, – говорила в телефонную трубку Маша и смотрела на больничные окна. Из окна ей махал рукой муж и тоже что-то говорил. Лицо у Маши было мокрым. Она улыбалась.
– Знаешь, его сегодня не отпустят, потому что не успели показания снять, – сказала Маша. – Но завтра обещали. Ну и пусть, так лучше. Ему капельницы там, уколы, витамины. Он еще очень слаб.
– Как ваши, из «Норд-Оста», говорят, все живы? – спросила я.
– Что ты! – испуганно замахала рукой Маша. – Многих не могут найти. А сегодня вот сказали, что двое наших деток умерли.
