Николай Ульянов - Происхождение украинского сепаратизма
Хотя верховным распорядителем всего земельного фонда Малороссии считался московский царь и самыми законными документами на право владения были царские жалованные грамоты, но уже Хмельницкий, помимо Москвы, начал раздавать маетности своею властью. Эта практика приобрела широкие размеры после того, как старшина добилась ее легализации. Обращаться каждый раз в Москву за пожалованием с некоторых пор перестали, все раздачи сосредоточились в руках гетмана, а Москва утверждала их постфактум. Роль царского правительства свелась, под конец, исключительно к такой санкции. Генеральная войсковая канцелярия сделалась с этого момента источником земельных приобретений, и у всех, кто имел туда доступ, вошло в обычай выпрашивать себе земли.
Но расхищение шло также другим, нелегальным порядком. Более или менее богатые казаки начали округлять владения путем скупки за бесценок «грунтов» у обнищавших|96: крестьян. Царское правительство решительно запрещало такую практику, так как она вела к уменьшению тягловых единиц и к сокращению доходов казны, но казаки, при попустительстве гетманов и старшины, продолжали скупать грунты потихоньку. Для отторжения крестьянской земли не брезговали ни приемами ростовщичества, ни игрой на народных бедствиях. Отец гетмана Данилы Апостола давал в неурожайный год деньги нуждавшимся, прибегавшим к займу, «чтоб деток своих голодною смертью не поморити», а потом за эти деньги отнимал у них землю. Полковник Лизогуб содержал шинок, с помощью которого опутал долгами мужиков и за эти долги тоже отбирал землю.
О подвигах его сохранился красочный документ — жалоба некоего Шкуренка, взявшего у Лизогуба 50 злотых взаймы. «„Дай мне "в арешт" грунта свои, а я буду ждать долга, пока спроможешься с деньгами“,— сказал полковник.— Я и отдал свой грунтик, но не во владение, а в застанову (в заклад). А как пришел срок уплаты, стал я просить Лизогуба подождать, пока продам свой скот, который нарочно выготовил для продажи. А Лизогуб задержал меня в своем дворе и держал две недели, требуя отдачи долга. Со слезами просил я отпустить меня домой, так как жена моя лежала на смертной постели… Но Лизогуб тогда же со своим господарем (управляющим) оценил мой грунтик и насильно послал меня к конотопскому попу, говоря: иди к попу, и как поп будет писать, будь при том. Поп написал купчую, но без свидетелей с моей стороны и без объявления в ратуше. Так пан Лизогуб и завладел моим грунтом, хотя я и деньги ему потом носил» [81]* {62}. На своем «грунту» крестьянин нигде не чувствовал себя прочно, потому что всякому более или менее «моцному» казаку позволено было посягать на него правдами и неправдами. Уже вскоре после Хмельнитчины наблюдаются случаи, когда старшина «силомоцью посидает людские грунта». В гетманство Мазепы подобная практика приобретает характер народного бедствия. Особенно свирепствовал любимец Мазепы, полковник Горленко. «Где было какое годное к пользе людской… место, все он своими хуторами|97: позанимал; а делал это таким способом, что одному заплатит, а сотни людей неволею должны свое имущество оставлять… Куда ни глянешь — все его хутора, и все будто купленные, а купчие берет, хотя и не рады продавать» [82]* {63}.
Что касается пространств пустых, незаселенных, которых в то время много было на Украине, то и они очень быстро оказались расхватанными путем «займования» по праву первого владения. Дохода с них не было, но его предвидели в будущем. Очень скоро главная масса земель сосредоточилась в руках казачьей аристократии.
Эй дуки вы, дуки!За вами вси луги и луки!Ни́где нашому брату, [козаку]-нетеязи, статиИ коня попасти! {64}
Параллельно с мобилизацией земель идет процесс превращения крестьянства в крепостное состояние. Никакого права на такое обращение казачество не имело и никто не давал ему этого права. Совершено было все путем грубого произвола и насилия. А. Я. Ефименко резюмирует это так: «Вместе с г. Лазаревским, который посвятил десятки лет добросовестного труда детальному выяснению фактической стороны происхождения большей части малорусских крупных дворянских родов, мы должны признать, что малорусское панство выросло на всяческих злоупотреблениях своею властью и положением. Насилие, захват, обман, вымогательство, взяточничество — вот содержание того волшебного котла, в котором перекипала более удачливая часть казачества, превращаясь в благородное дворянство» [83]*.
Первоначально, после освобождения края от польской власти, крестьянин имел право свободного передвижения и перехода с одной земли на другую. Казакам это было даже выгодно до поры до времени; техника закрепощения требовала, чтобы возможно больше народа согнано было с насиженных мест и заменено новым. Но когда этот процесс кончился, свобода передвижения стала величайшим|98: неудобством для новых помещиков, и ее всеми мерами стали пресекать.
Так, в 1707 году по приказу Мазепы полтавский полковник всех уходящих на слободы «не только переймал, грабил, забурал, вязенньем мордовал, киями бил, леч без пощаденния вешати розсказовал» [84]*. В 1739 г. генеральная войсковая канцелярия запрещает переходы под угрозой смертной казни. Мотивировалось это желанием пресечь якобы побеги за границу. Узнав об этом, русское имперское правительство отменяет свирепое запрещение, но на практике полковые канцелярии продолжают действовать в духе постановления 1739 г., ссылаясь на Литовский статут. Через 18 лет гетман Разумовский своею властью издает распоряжение, равносильное запрету переходов. По этому распоряжению крестьянин, собирающийся оставить владельца, должен оставить ему и все свое имущество, да кроме того, обязан взять от владельца письменное свидетельство об отходе. После этого крестьянину ничего, кроме бегства, не оставалось. По словам все той же компетентной исследовательницы А. Я. Ефименко, весь процесс закрепощения крестьян «совершился чисто фактическим, а не юридическим путем, без всякого… по крайней мере, непосредственного вмешательства государственной власти» {65}.
Стоило какому-нибудь казаку сделаться «державцею», т. е. получить административную власть над известным округом, как он уже претендовал на «послушенство» крестьян этого округа. Сначала это выражалось в сравнительно скромных требованиях, потом требования росли, увеличивались, пока не завершались полным порабощением. Если казак располагал незаселенной землей, он приманивал на нее крестьян обещанием всевозможных льгот, а когда те поселялись, они оказывались через некоторое время в тяжелой зависимости от владельца. Обычно поселявшиеся слободами на таких землях крестьяне получали право не нести никаких повинностей в пользу землевладельца в течение первых десяти лет. По отбытии этого срока они обязаны были платить владельцу по сто талеров в год, осматривать местный млинок (мельницу) и возить|99: из него размол. И это все. Никаких других повинностей не полагалось. Новые паны, однако, начали повсеместно нарушать это обычное право,— требовать годовой чинш раньше положенного срока и облагать слобожан различными работами. Гетман Мазепа узаконивает этот произвол и издает в первые годы XVIII века универсалы, согласно которым крестьяне два дня в неделю обязаны работать в пользу соседних панов, да еще платить овсяную дань. Видимо, в это время начала складываться известная народная песня:
Ой горе нам, не Гетьманщина —Надокучила вража панщина,Шо ходячи поиси, сидячи выспишся!Як на панщину йду — торбу хлиба несу,А з панщины йду — ани кришечки,Обливають мене дрибни слизочки! {66}
Сечевики, постоянно враждовавшие с Мазепой, нередко пользовались в своей агитации крепостнической политикой гетмана как мотивом для разжигания недовольства в народе. Из Запорожья шли обличительные листы: «Мы думали, что после Богдана Хмельницкого народ христианский не будет уже в подданстве; видим, что напротив, теперь бедным людям хуже стало, чем при ляхах было. Прежде подданных держала у себя только старшина, а теперь и такие, у которых отцы не держали подданных, а ели свой трудовой хлеб, принуждают людей возить себе сено и дрова, топить печи, да чистить конюшни» {67}.
В 1727 году некая Даровская, в Стародубском полку, потребовала от своих слобожан явиться на панщину в то село, где она жила. «Мы не поехали,— рассказывают слобожане,— помня договор, чтобы платить только годовой чинш по сто талеров и быть уже свободным от всякой панщины. Поноровивши некоторое время, Даровская снова прислала нам приказ, чтобы ехали мы на ту панщину неотмовно; и мы, исполняя тот приказ Даровской, яко комендерки своей, выслали на панщину тридцать пять своих парубков, которых Даровская приказала всех без исключения|100: тирански батожьем бить, приписуючи вину сию, что за первым разом не поехали на панщину. А потом позваны были во владельческое село и все мы, хозяева, где, зазвавши нас во двор, приказала Даровская, по одному оттуда выводя, нещадно киями бить, от которого бою недель по шесть и побольше многие из нас пролежали» [85]*.
