Николай Ульянов - Происхождение украинского сепаратизма
Закабалению подверглась значительная часть тех простых казаков, что вели свое хозяйство на крестьянский манер и ничем, фактически, от крестьян не отличались. Сыграв роль пушечного мяса во дни Хмельнитчины, они теперь стали «мясом» закрепощения. Через каких-нибудь десять лет после смерти Хмельницкого стольнику Кикину довелось слышать речи полкового судьи Клима Чернушенко про полтавского полковника Витязенко: «Нас, казаков, полковник Витязенко многим зневажает и бьет напрасно, а жена его жен наших напрасно же бьет и бесчестит; и кто казак или мужик упадет хоть в малую вину, и полковник его имение все, лошадей и скот берет на себя. Со всего Полтавского полка согнал мельников и заставил их на себя работать, а мужики из сел возили ему на дворовое строение лес, и устроил он себе дом такой, что у самого гетмана такого дома и строения нет; а город наш Полтава весь опал и огнил, и о том у полковника радения нет; станем мы ему об этом говорить — не слушает!» [86]*
Таковы были светлые времена, когда все «кущи, села, грады хранил от бед свободы щит» и когда «благо, счастие народно со всех сторон текло свободно». Не будь Капнист сыном миргородского полковника, ложь, лежащая в основе его оды, не так бы бросалась в глаза. Она могла быть объяснена невежеством, незнанием прошлого. Но человек, у которого еще отцы и деды закабаляли крестьян по методу Даровской, меньше всего имел право проливать «унылый томный звук» по поводу екатерининского указа.
Указ был одним из серии узаконений, порожденных другой, более важной и общей реформой, объявленной в 1780 году. Реформа эта — упразднение гетманства и всех казачьих порядков в Малороссии. В 1781 году упразднены Малороссийская коллегия, Генеральный суд, центральные|101: войсковые и полковые учреждения, территория гетманщины разделена на наместничества Киевское, Черниговское и Новгород-Северское, где вся администрация, суд и управление должны были отправляться с тех пор по общероссийскому образцу. То был полный конец казачьего уряда, существовавшего около 130 лет. Жалели о нем немногие, больше те, что кормились от него; «моцные» же казаки, в массе своей, давно превратились в «благородное российское дворянство», ничем от великоросских собратьев не отличавшееся. Состоя на службе в столицах, заседая в Сенате и Синоде, сделавшись генералами, министрами, канцлерами империи, добившись всего, о чем мечтали их предки, они не имели уже причин жалеть о казачьих привилегиях. Из рассадника смут превратились в опору порядка и трона.
Только небольшая горсточка продолжала скорбеть о бунчуках и жупанах. К ней, без сомнения, принадлежал В. В. Капнист. В его роду, по-видимому, долго жили казачьи предания и антимосковские настроения. Многие самостийнические истории Украины ссылаются на визит какого-то Капниста в 1791 году к прусскому министру Герцбергу. Грушевский излагает этот эпизод так: «Недавно из секретных бумаг прусского государственного архива стало известным, что в 1791 году, когда испортились отношения между Россией и Пруссией, к тогдашнему прусскому министру Герцбергу явился украинец Капнист, потомок известного украинского рода, сын заслуженного миргородского полковника. Он объяснил Герцбергу, что его прислали земляки, пришедшие в отчаяние от „тирании российского правительства и князя Потемкина“. „Казацкое войско,— говорил он,— очень огорчено тем, что у него отобрали старые права и вольности и обратили его в регулярные полки; оно мечтает возвратить себе эти старые порядки и вольности, старое казацкое устройство“ (ancienne constitution des Cosaques). По поручению земляков Капнист спрашивал министра, могут ли они надеяться на помощь Пруссии, если восстанут против „русского ига“. Но министр дал уклончивый ответ, не предполагая, чтобы у Пруссии действительно могла возникнуть война с Россией. Поэтому|102: Капнист уехал, сказав, что на будущее время, если прусское правительство того пожелает, оно может войти в сношения с украинцами через его брата, путешествовавшего тогда по Европе» [87]*.
Ни Грушевский, ни другие самостийнические авторы не дают нам подробностей столь интересной архивной находки, вследствие чего личность посланного остается неясной. Грушевский не называет его имени, прилагая молчаливо к своему тексту портрет поэта Василия Васильевича Капниста, но «Велика історія України» прямо называет его «графом Василием Капнистом» [88]. Можно простить авторам анахронизм, связанный с титулом (в графском достоинстве Капнисты значатся только с 1876—1877 г.), но гораздо труднее примирить с их утверждением факт поездки поэта за границу в 1791 г. Ни биографы, ни историки литературы ничего такого не сообщают — напротив, дружно уверяют, что с 1783 по 1796 г. он проживал почти безвыездно в своем имении Обуховке на Полтавщине. А второго Василия в числе его братьев, кажется, не обреталось. Но пусть это был не автор «Ябеды» и «Оды на рабство», даже не брат его, а скажем, племянник,— все равно, эпизод этот — свидетельство политического климата, в котором создавалась «Ода».
Плач ее был плачем о гетманстве, а вовсе не об утрате крестьянской свободы. На крестьян и на крепостное право там даже намека нет, «свобода» упоминается абстрактно и ее можно понимать как угодно. Будь наш поэт печальником горя народного, ему бы надо было быть им не в 1783 году, а гораздо раньше, когда Витязенки, Лизогубы, Горленки закрепощали народ и «вязенньем мордовали».
Не назвав крепостничества как предмета своей печали, Капнист умолчал и об отмене гетманского режима, скорбеть о котором было непристойно, да и в обществе это не встретило бы сочувствия. Гетманство уже при Даниле Апостоле было тенью прежнего уряда, а при Разумовском носило чисто декоративный характер. Его отмена в 1780 г. не вызвала ни возражений, ни сколько-нибудь значительных разговоров и толков. Оно пало, как перезрелый плод|103: с дерева. Ни у кого из последних казакоманов не хватило духа выступить с его защитой. Зато удалось отмстить самодержавию и извлечь агитационный эффект из указа 1783 года. Представить его как введение крепостного права и пролить по этому поводу «потоки слез» — сулило верный успех в либеральном столичном обществе, в радищевских и новиковских кругах.
Антимосковская пропаганда здесь, как встарь, не могла обойтись без маскировки и должна была скрывать истинные причины озлобления, подменяя их ложными, более благовидными.|104:
Катехизис
Все, что казачество за сто лет гетманского режима наговорило, накричало на радах, написало в «листах» и универсалах — не пропало даром. Уже про ближайших сподвижников Мазепы, убежавших с ним в Турцию, самостийнические писатели говорят как о людях, «перековавших» свои казачьи вожделения «в гранитну идеологию» [89].
Впоследствии все это попало в летописи Грабянки, Величко, Лукомского, Симановского и получило значение «исторических фактов». Казачьи летописи и основанные на них тенденциозные «истории Украины», вроде труда Н. Маркевича, продолжают оставаться распространителями неверных сведений вплоть до наших дней.
Но уже давно выделился среди этих апокрифов один, совершенно исключительный по значению, сыгравший роль Корана в истории сепаратистского движения. В 1946 году, в сотую годовщину его опубликования, состоялось под председательством Дм. Дорошенко заседание самостийнической академии в Америке, на каковом оный апокриф охарактеризован был, как «шедевр украинской историографии» [90].
Речь идет об известной «Истории русов».
Точной даты ее появления мы не знаем, но высказана мысль, что составлена она около 1810 г. в связи с тогдашними конституционными мечтаниями Александра I и Сперанского [91] {68}. Распространяться начала, во всяком случае, до 1825 г. Написана чрезвычайно живо и увлекательно, превосходным русским языком карамзинской эпохи, что в|105: значительной степени обусловило ее успех. Расходясь в большом количестве списков по всей России, она известна была Пушкину, Гоголю, Рылееву, Максимовичу, а впоследствии Шевченко, Костомарову, Кулишу, многим другим и оказала влияние на их творчество.
Первое и единственное ее издание появилось в 1846 г. в «Чтениях Общества истории и древностей российских» в Москве {69}. Издатель О. М. Бодянский сообщает в предисловии такие сведения о ее происхождении: Г. Полетика, депутат малороссийского шляхетства, отправляясь в Комиссию по составлению нового уложения, «имел надобность необходимую отыскать отечественную историю», по каковой причине обратился к Георгию Конисскому, архиепископу Белорусскому, природному малороссу, который и дал ему летопись, «уверяя архипастырски, что она ведена с давних лет в кафедральном Могилевском монастыре искусными людьми, сносившимися о нужных сведениях с учеными мужами Киевской академии и разных знатнейших малороссийских монастырей, а паче тех, в коих проживал монахом Юрий Хмельницкий, прежде бывший гетман малороссийский, оставивший в них многие записки и бумаги отца своего, гетмана Зиновия Хмельницкого, и самые журналы достопамятностей и деяний национальных, и что при том она вновь им пересмотрена и исправлена»*. Полетика, по словам Бодянского, сличив полученную им летопись с другими известными ему малороссийскими летописями «и нашед от тех превосходнейшею», всюду руководствовался ею в своих работах, как член комиссии. Заключает Бодянский свое предисловие словами: «Итак, история сия, прошедшая столько отличных умов, кажется должна быть достоверною» {70}.
