Лицом к лицу. О русской литературе второй половины ХХ – начала ХХI века - Олег Андершанович Лекманов
Вот на таком-то вот, лапушка, фоне
мы обаятельны 70 лет![136]
А в своем длинном послании «Летние размышления о судьбах изящной словесности» (1992) Кибиров издевательски намекнул на историческую нестыковку воспевания Окуджавой «комиссаров в пыльных шлемах» в одном тексте и «кавалергарда», чей «век недолог» в другой. Автор послания сконструировал название некоего исторического романа из ключевых фрагментов двух знаменитых песен Окуджавы – уже упомянутого выше «Сентиментального марша» и «Песенки о кавалергарде»:
Кавалергард на той единственной гражданской[137].
Судя по глумливому продолжению окуджавской строки «Каждый слышит, как он дышит» в стихотворении Кибирова «Центон» (1999), его отношение к старшему поэту и после смерти Окуджавы ни на йоту не улучшилось[138].
Здесь нужно заметить, что нелюбовь к творчеству автора «Союза друзей» и «Путешествия дилетантов» Кибиров разделяет как минимум с двумя своими поэтическими товарищами.
Один из них, Сергей Гандлевский, еще в 1980 году в стихотворении «Вот наша улица, допустим…» набросал такой групповой портрет московской интеллигенции этой эпохи:
Мы здесь росли и превратились
В угрюмых дядь и глупых теть.
Скучали, малость развратились —
Вот наша улица, Господь.
Здесь с окуджававской пластинкой,
Староарбатскою грустинкой
Годами прячут шиш в карман,
Испепеляют, как древлян,
Свои дурацкие надежды.
С детьми играют в города —
Чита, Сучан, Караганда.
Ветшают лица и одежды.
Бездельничают рыбаки
У мертвой Яузы-реки[139].
Второй поэт, Михаил Кукин, в интервью Леониду Костюкову практически пересказал своими словами цитировавшийся чуть выше фрагмент кибировского послания «Художнику Семену Файбисовичу»: Окуджава, заметил он,
как говорят в народе, подкузьмил… очень многим. Потому что в чем-то отвлек, развлек, как-то смягчил, приглушил трагизм XX века. И, скажем, чтение воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам, чтение стихов самого Мандельштама, особенно поздних, чтение Бродского, чтение Венечки Ерофеева – оно шло вразрез со стихами о Наталье и гусаре, который в нее влюблен. Вот для меня лично – шло вразрез. Причем не просто вразрез, «это такая эстетика, а это другая эстетика». Я все-таки могу сказать, наверное, даже жестче – я видел в этом фальшь и ложь[140].
Как видим, Гандлевский, Кибиров и Кукин сходно высказались о роли Булата Окуджавы в советской послевоенной истории и в истории самосознания советской интеллигенции 1960-х – начала 1990-х годов. Все три поэ та чрезвычайно скептически отнеслись к той миссии, которую вольно или невольно взвалил на свои плечи поздний Окуджава. В отличие от «сверхдемократических» Рождественского, Евтушенко, Высоцкого, Визбора и других шестидесятников, автор «Виноградной косточки» чем дальше, тем больше ассоциировался для многих и многих читателей и слушателей с чем-то навсегда уходящим, утонченным, благородным, дворянским – словом, с персонажами своих собственных романов и романсов…
Перечисленные мною младшие поэты в пластичности Окуджавы обидно усмотрели гибкость – и вашим и нашим («Кавалергард на той единственной гражданской»), а в прославленном окуджавском «арбатстве»-«дворянстве» – конформистскую и вместе с тем претенциозную попытку обелить эту режимную московскую улицу. Именно аристократизм арбатского разлива стал для них самой яркой отличительной приметой поэзии и прозы Окуджавы.
Ответил ли старший поэт на претензии младших? Как кажется, ответил в стихотворении «К потомкам», датированном 1995 годом и опубликованном в первом номере «Знамени» за 1997 год:
Вы размашетесь крылами – всё как надо, что ни взмах,
разноцветные ворота к храмам раскрывая.
Мы ж исчезнем так банально со слезами на глазах.
Будет вам над чем смеяться, недоумевая.
И не то чтобы случайно: мол, ошиблись в тесноте,
а намеренно, надменно, как приговорили:
мол, не стоит оправданий, мол, другие вы, не те…
Мы не те? Да вы-то те ли? Те ли? Да и вы ли?
А на рубище елейном, а на праведных шелках —
кровь и ложь, всё наше с вами – то плаха, то пашня…
Нам бы с песней в чисто поле – да оружие в руках!
Нам обняться бы навеки – да в обнимку страшно![141]
Это стихотворение очевидным образом, хотя и полемически, ориентировано на «Думу» Лермонтова с ее горьким финалом:
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом[142].
Очень важным представляется то обстоятельство, что в двух последних строках стихотворения Окуджава ненавязчиво воспользовался тремя едва ли не важнейшими символами своей поэзии: песня, война, братские объятья.
В заключение специально оговорим, что мы отнюдь не собираемся брать на себя комическую роль нравственного арбитра в уже отошедшей в историю полемике – это не дело филолога. Свою скромную задачу автор видел лишь в том, чтобы уловить и коротко описать определенный и существенный оттенок в восприятии личности и творчества одной из ключевых фигур истории литературы советского времени.
«Дразнилка» Тимура Кибирова: материалы для комментария
Стихотворение Тимура Кибирова «Дразнилка» было впервые напечатано в первом номере журнала «Знамя» за 2009 год, а затем вошло в кибировскую книгу «Греко– и римско-кафолические песенки и потешки»:
1 Лучезарный Люцифер
2 Совершенно обнаглел!
3 Но архангел Михаил
4 Хулиганство прекратил.
5 Вображала хвост поджала
6 К нам на землю убежала!
7 Из надмирных горних сфер.
8 К нам свалился Люцифер.
9 Но и с нами он опять
1 °Стал в царя горы играть!
11 Всех столкнул и занял он
12 Самый-самый высший трон.
13 Шишел-мышел в князи вышел!
14 «Кто меня сильней и выше?!
15 Высоко сижу,
16 Далеко гляжу
17 Ни единого
18 Высшего не нахожу!»
19 Но нашелся один
20 Человеческий Сын,
21 Он поднялся повыше его!
22 Так высоко-высоко,
23 Так высоко,
24 Что выше и нет ничего!
25 Он поднялся
26 На высоту Креста,
27 А тебе не прыгнуть выше хвоста,
28 Лучезарный, мятежный дух,
29 Повелитель навозных мух!
