Лицом к лицу. О русской литературе второй половины ХХ – начала ХХI века - Олег Андершанович Лекманов

Книга стихов Тимура Кибирова «Кара-барас» обнаруживает явственную и, кажется, отрефлектированную самим автором глубинную композиционную общность со знаменитой блоковской «трилогией вочеловечения». Подобно автору «Стихов о Прекрасной Даме», наш поэт, пройдя сквозь искус глобального разочарования в жизни и ее основах, в итоге возвращается к упрямому провозглашению детской «истины ходячей», дабы нам всем снова «стало больно и светло»:

И  паки, и  паки,

И  ныне и  присно —

Вечная слава —

Вечная память —

Вечная слава

Жизни!

Подымайте

Медный таз!

С  нами Бог! Кара-барас![121]

Тимур Кибиров на фоне Булата Окуджавы

«Отношение к Окуджаве тех моих товарищей, что чуть помоложе, мне непонятно», – признался однажды многолетний соучастник Кибирова по группе «Альманах» Михаил Айзенберг[122]. «Одномерным, нерассуждающе односторонним» называет отношение младшего поэта к Окуджаве вообще-то благоволящий к творчеству Кибирова Н. А. Богомолов[123].

Привести примеры кибировской односторонности и немножко порассуждать о ее причинах мы и попытаемся в нижеследующей заметке.

Начать, по-видимому, стоит с того, что Окуджава для Кибирова – явление не только и, кажется, не столько советского периода русской поэзии, сколько самой советской жизни, энциклопедию которой Кибиров прилежно и с ненавистью составлял в своих вещах второй половины 1980-х годов.

Недаром в кибировском стихотворении 1988 года («О доблести, о подвигах, о славе…») в одном перечислительном ряду предлагается поговорить «о Лигачеве иль об Окуджаве». Поэтому же Кибиров не забыл упомянуть об окуджавских песнях в своем описании типового времяпрепровождения «хороших» советских студентов:

На  первой картошке с  Наташей

Угловой он  начал дружить,

в  общаге и в агитбригаде,

на  лекциях. Так  бы и  жить

им  вместе  – ходить по  театрам

и  петь Окуджаву. Увы!

Судьба обещала им  счастье

и  долгие годы любви.

(«Баллада об Андрюше Петрове», 1988)[124]

Со сходными целями цитата из Окуджавы инкрустирована в мысленный монолог типовой советской «хорошей» и «прогрессивной» учительницы, не справляющейся с «бездуховными» подопечными:

Но  они ничего, ничего не  хотят!

И  глумятся, несчастные панки.

Где  ж надежды оркестрик? Где гул канонад?

Бригантина, Каховка, Тачанка?

(«В новом, мамой подаренном зимнем пальто…», 1988)[125]

Возможный визуальный источник этого фрагмента – фильм Динары Асановой «Ключ без права передачи» (1976), где как раз «хорошая» «оппозиционная» учительница вместе со своими учениками поет песню Окуджавы «Давайте восклицать…», и где в кадре появляется сам автор песни.

Обратим внимание на то, что цитата из Окуджавы возникает у Кибирова в обрамлении отсылок к пропагандистским и романтическим советским песням, некоторые из которых прямо предсказывали окуджавскую поэтику. Это «Песня о барабанщике» («Мы шли под грохот канонады…») в вольном переводе с немецкого Михаила Светлова, его же «Каховка», «Бригантина поднимает паруса…» Павла Когана и «Тачанка-ростовчанка…» Михаила Рудермана[126].

В других кибировских произведениях этого периода, например в поэме «Лесная школа» (1986), цитаты из Окуджавы тоже окружены строками из нарочито советских, а порою – откровенно пропагандистских текстов:

Возле самой границы, ты  видишь, овраг!

Там скрывается бешеный враг  —

либо я,  либо ты, либо сам Пентагон!

О,  зеленые крылья погон![127]

И (в соседстве с отсылкой к популярной в начале шестидесятых годов песне «Письмо на Усть-Илим», а также к Эдгару По):

Мама, мама, дежурю я  по февралю,

В  Усть-Илиме пою: Улялюм![128]

Вполне закономерно, что самым цитируемым в стихах младшего поэта окуджавским текстом стала его «Песенка о комсомольской богине», вероятно, представлявшаяся Кибирову наиболее выразительным образцом наивности, сервильности и вызывающего безбожия шестидесятников («И никаких богов в помине»). Ернические цитаты из этой песни отыскиваются в кибировском стихотворении «Любовь, комсомол и весна» (1988):

Она в  кожанке старой, в кумачовой

косынке, но привычно потянулись

девические пальцы к  кобуре[129],

а также в длинном послании Кибирова «Л. С. Рубинштейну» (1988):

Ух и  добрые мы  люди!

Кто  ж помянет о  былом —

глазки вон тому иуде!..

Впрочем, это о  другом…[130]

в соседстве с иронической цитатой из широко известной, и тоже программно «безбожной», окуджавской песни («К черту сказки о богах!»):

Не  пропойцы мы, и  вовсе

ни  при чем маркиз де  Сад!

Просто мы  под сердцем носим

то, что носят в  Госиздат![131]

Цитатами из «Песенки о комсомольской богине» прослоена и отпевающая советскую эпоху поэма Кибирова «Сквозь прощальные слезы» (1987). Сначала отзвук этой песни слышится во вступлении к поэме:

Пахнет булочной там, за углом[132].

Сравним у Окуджавы: «На углу, у старой булочной…»[133]. А затем «Песенка о комсомольской богине» несколько раз цитируется в самой поэме. В первый раз – встык с реминисценцией из окуджавского же «Сентиментального марша» (и с русским текстом «Марсельезы»):

Гнусных идолов сталинских скинем,

Кровь и  прах с  наших ног отряхнем.

Только о комсомольской богине

Спой мне  – ах, это, брат о  другом.

Все равно мы  умрем на гражданской  —

Трынь да  брынь  – на гражданской умрем,

На венгерской, на  пражской, душманской…

До  свиданья, родимый райком![134]

А потом снова, в этой же главе поэмы:

Спой  же песню, стиляжка дурная,

В  брючках-дудочках, с  конским хвостом,

Ты в  душе-то ведь точно такая,

Спой мне  – ах, это, брат о  другом[135].

Развернутый итог своим претензиям к Окуджаве Кибиров с почти публицистическим пылом подвел в послании «Художнику Семену Файбисовичу» (1988), воспользовавшись цитатами из окуджавской песни «На фоне Пушкина снимается семейство…»:

И  никуда нам, приятель, не  деться.

Обречены мы на  вечное детство,

на золотушное вечное детство!

Как обаятельны  – мямлит поэт —

все наши глупости, даже злодейства…

Как обаятелен душка-поэт!

Зря только Пушкина выбрал он  фоном!

Лучше  бы Берию, лучше  бы зону,

Брежнева в  Хельсинки, вора