Чтоб услыхал хоть один человек - Акутагава Рюноскэ

Человеческая трагедия, а может быть, комедия, таится в том, что нельзя быть только «военным корреспондентом жизни». Она таится в том, что любой человек несёт карму «обывателя». Но искусство не есть жизнь. Вийону, чтобы оставить нам свою лирику, потребовалась цепь «бесконечных поражений». Пусть терпит поражение тот, кто терпит поражение. Возможно, он пренебрегал социальными обычаями, то есть моралью. Пренебрегал законами. Пусть ещё больше пренебрегал он социальными условностями. Вина за пренебрежение всем этим ложится, разумеется, на него одного. Социалист Бернард Шоу в своей «Дилемме врача» вместо спасения аморального гения предлагает спасти заурядного человека. Нужно сказать, что позиция Шоу, во всяком случае, рациональна. Мы любим рассматривать в музее упрятанное за стекло чучело крокодила. Но нет ничего удивительного в том, что все силы отдаём не спасению крокодила, а спасению осла. Именно поэтому и общество защиты животных не доводит своего великодушия до того, чтобы защищать хищных зверей и ядовитых змей. Но это, так сказать, вопрос home rule[39] в человеческой жизни. Скажу ещё о Вийоне: хотя он и был первоклассным преступником, но был и первоклассным лирическим поэтом.

Одна женщина заявила: «Счастье, что в моей семье нет гения». Причём в слово «гений» она не вкладывала никакой иронии. Я тоже удовлетворён тем, что и в моей семье нет гения. (Разумеется, я не собираюсь считать аморальность обязательной принадлежностью гения.) Среди жителей деревень и городов во все времена было больше тех, кто обладал добродетелью «обывателя», чем гения. Рыжеволосые, пользуясь определением «как человек», среди гениев всех времён видят и тех, кто обладал добродетелью «обывателя». Но я не верю в такое идолопоклонничество. Я не говорю о Вийоне «как художнике», даже Стриндберг «как художник» стоит того, чтобы его читали взахлёб. Но Стриндберг «как человек» гораздо менее подходит для общения, чем уважаемые мной критики х-, у-, z-куны. Следовательно, к проблемам литературы неприложимы слова: «посмотрим на этих людей». Скорее уж другие: «посмотрим на эти произведения». Но прежде чем скажут: «посмотрим на эти произведения», проходит, подобно полноводной реке, не один век; до этого же никто не обратит на них внимания. Потом пройдёт ещё сколько-то веков, и эти произведения, как охапку соломы, бросают в реку забвения. Если не верить в «искусство для искусства» (это убеждение ничуть не противоречит тому, что писать приходится и для того, чтобы поддержать своё существование, но не только для этого), то создание стихотворений, как говорили древние, ничем не отличается от возделывания поля.

Я убеждён, что не только Симадзаки Тосон – это несомненно, – но и Масамунэ Хакутё не были «военными корреспондентами жизни». Нет никакого основания утверждать, что, даже обладая талантом этих выдающихся писателей, можно разом превратиться в «военного корреспондента жизни», не будучи внутренне готовым к этому. Мы все несём в себе «Мицухидэ и Сёха». Во всяком случае, я, вместо того чтобы быть Сёхой в отношении себя самого, имею некоторую тенденцию быть Мицухидэ в отношении всех, кроме себя. Вот почему Мицухидэ во мне не насмехается над Сёхой во мне. Хотя ему этого очень бы хотелось.

Сомнительно, чтобы «избранное меньшинство» было меньшинством, способным видеть высшую красоту. Скорее, это меньшинство, способное понять чувства писателя, выраженные в его произведении. Следовательно, художественное произведение или писатель, создавший его, не могут иметь читателей, кроме «избранного меньшинства». Но это нисколько не противоречит тому, чтобы иметь «неизбранное большинство» читателей. Я часто встречался с множеством людей, хваливших «Повесть о Гэндзи». Но читали «Повесть» (не говоря уж о том, чтобы понимали её, наслаждались ею) среди писателей, с которыми я общаюсь, всего два человека – Танидзаки Дзюнъитиро и Акаси Тосио. Таким образом, классическим можно назвать произведение, которое среди пятидесяти миллионов человек[40] мало кем читается.

Но всё же «Манъёсю» читает гораздо большее число людей, чем «Повесть о Гэндзи». И это не потому, что «Манъёсю» превосходит «Повесть о Гэндзи». И даже не потому, что между ними лежит пропасть: одно – прозаическое, другое – поэтическое. Просто произведения, включённые в «Манъёсю», каждое в отдельности, несравненно короче «Повести о Гэндзи». Во все времена, и на Востоке и на Западе, множество читателей привлекали лишь классические произведения, не особенно длинные. Если же они были длинными, то должны были представлять собой собрание коротких произведений. Ещё По, утверждая свои принципы поэзии, основывался именно на этом факте. И Бирс, утверждая свои принципы прозы, также основывался именно на этом факте. Мы, люди Востока, руководствуясь в этом вопросе не столько рассудком, сколько чувством, оказались их предтечами. Но, к сожалению, никто из нас не построил, подобно им, логически завершённого здания, базирующегося на этом факте. Если бы мы попытались построить его, то, видимо, смогли бы обеспечить даже такой роман, как «Повесть о Гэндзи», нужным прекрасным материалом, который, уж во всяком случае, создал бы ему популярность. (Однако, знакомясь с теорией стиха По, можно обнаружить различие между Востоком и Западом. По считает наиболее подходящей длину стиха примерно в сто строк. Наше трёхстишие хайку, состоящее из семнадцати слогов, он бы, безусловно, исключил из числа стихотворений, назвав «эпиграммой».)

Заветная мечта всех поэтов, заявляют они об этом или нет, – остаться в веках. Нет, неверно утверждать, что это «заветная мечта всех поэтов». Правильнее сказать – «заветная мечта всех поэтов, опубликовавших свои произведения». Есть, конечно, люди, уверенные, что они поэты, хотя не опубликовали ни строки (это поэты, наиболее мирно живущие в своей поэтической жизни). Если же называть поэтами только людей, создавших поэтические произведения в стихах или прозе, то их проблема, скорее всего, не «что написано», а «что не написано». Для жизни поэтов, живущих на гонорар, это, естественно, не очень приятно. Но если им это неприятно, пусть вспомнят, что поэт эпохи феодализма Исикава Рокудзэн был также и хозяином гостиницы. И мы, если бы не были литературными подёнщиками, тоже, возможно, нашли бы себе какое-нибудь ремесло. Может быть, благодаря этому расширился бы наш опыт и знания. Иногда я с некоторой завистью думаю о старых временах, когда невозможно было прожить литературным трудом. Ведь именно та эпоха оставила в веках классику. Было бы, конечно, неверно утверждать, что написанное для того, чтобы поддержать своё существование, не может стать классикой. (Если посмотреть на позу, которую принимают некоторые писатели, то самая приятная из них: «Пишу для того, чтобы поддержать своё существование».) Не следует забывать слова Анатоля Франса, что нужно быть лёгким, чтобы улететь в будущее. Таким образом, классикой можно назвать лишь произведения, которые всеми читаются с начала и до конца.

Так называемый общедоступный роман – это произведение, сравнительно просто описывающее жизнь людей, обладающих поэтическим характером, а так называемый художественный роман – это произведение, сравнительно поэтически описывающее жизнь людей, не обладающих поэтическим характером. Их различия никому не ясны. Но персонажи так называемого общедоступного романа действительно обладают поэтическим характером. И это совсем не парадокс. А если и выглядит парадоксом, то лишь потому, что сам этот факт парадоксален. Все люди в молодости часто ощущают в своём характере поэтичность. Но с годами теряют её. (В этом смысле лирические поэты – вечные дети.) Вот почему персонажи так называемого общедоступного романа часто выглядят смешными, точно старики. (В число таких романов не входят детективы и массовая литература.)