Газета День Литературы - Газета День Литературы # 53 (2001 2)
Людмила Петрушевская (и она, и она, и она!), отчаявшаяся идеалистка, ставшая провозвестницей тотального жизнеотрицания, которое уже не перекрыть "розовыми сказочками".
Игорь Шкляревский, ушедший в "безлюдье природы" от безнадежного, обреченного на распад общества.
И, наконец, Венедикт Ерофеев, замыкающий дружину "отмеченного Богом" поколения, — в похмелье дезертировавший из советского мифа. В начале мифа стоял двойник и антипод Венички, опьяненный идеей Павка Корчагин, такой же, как Веничка, "перевернутый святой", в конце мифа стоит «перевернутый» в пьянь Корчагин. (Как человек, специально занимавшийся Николаем Островским, скажу, что параллель двух непрофессиональных писателей, вознесенных опьяненной эпохой в мифологи, — блестящий ход Бондаренко-критика).
Вообще как критик он — на высоте: зорок, резок, решителен. Его конкретные разборы позволяют многое увидеть в реальности. Хотя и не совсем то, что он декларирует, собирая мистический отряд по спасению России. Я никаких спасителей тут не вижу, а виду тех же сиротливых детей идеальной советской эпохи, переживающих ее крушение так же, как их старшие сверстники.
Не "так же"?
Ладно: еще больнее, еще страшнее, еще отчаяннее. Согласен: есть грань между старшими и младшими в поколении "последних идеалистов". Пусть эта грань падает на 1937 год рождения. Признаю, наконец, что и ненависть к шестидесятникам в отчаявшихся душах их младших соратников по Империи, законна (известно, что сильней всего ненавидят — родственное). Эту грань внутри поколения Бондаренко высвечивает убедительно. Но невольно высвечивает и то общее, что отделяет все это поколение от следующего, для которого безыдеальное время — изначальная данность. Ибо и Аверинцев, и Проханов "воспевают то, от чего всех нынешних Пелевиных и Сорокиных… тошнит".
Правильно. Можно ненавидеть и от вывернутой любви. Но от вывернутого желудка лучше всего отмыться, не вступая в душевный контакт.
А ведь Бондаренко, между прочим, из того самого поколения, которое пришло на смену отчаявшимся и сломленным идеалистам. Повторюсь: точки отсчета там — совершенно другие. А уж плоды… "В девяностые годы мы все дружно ответили на вопрос, что делать с навязанной свободой: воровать, пьянствовать, убегать за границу, голосовать за абсолютных негодяев, разрушать содеянное другими поколениями". Можно, конечно, сказать, что это — «индивидуализм». Но когда Бондаренко выискивает «индивидуализм» у "детей 1937 года", — он явно переносит это качество с больной головы на здоровую. Или со здоровой на больную, если нынешний вольный разгул считать здоровым образом жизни.
Некоторая отчужденность Бондаренко, видящего своих героев как бы со стороны, помогает ему высветить их беду резким, иногда сочувствующим, но чаще беспощадным взглядом. В его подходе есть веселая издевка и бесшабашность, граничащая с беспардонностью. Когда о Веничке сказано: "трезвый и непьющий так не напишет", — это я еще могу стерпеть. Но когда сказано: "Почему не пили в ту пору такие, как Евтушенко?" и отвечено: "Им не надо было искать спасения душе", — я чувствую для своей души полную безнадежность.
Вообще я подозреваю, что сам-то пастух Красного Быка — человек достаточно трезвый. И потому так уверенно провоцирует других. Не только по части выпивки. Охотно воспроизводит, например, все то, что наговорил Венедикт Ерофеев про евреев. "Песенки товарища Раувергера… или Оскара Фельцмана, Френкеля, Льва Книппера и Даниила Покрасс, короче… Соломона Лазаревича Шульмана, Инны Гофф и Соломона Фогельсона…" (Это — Веничка бредит). "И на самом деле, как по-русски не высморкаться в адрес всей этой официально-либеральной придворной челяди". (Это уже Бондаренко — от себя.)
Зачем такие вещи пишет Ерофеев — понятно: ради "люмпенской широты восприятия". Никакого биологического антисемитизма у Ерофеева, разумеется, нет, а есть художественная задача, есть игра, мифологизация пропащего русского, от имени которого Ерофеев и пишет.
А Бондаренко зачем это со смаком (то есть со сморком) цитирует? В нем ведь тоже ни на понюх нет никакого антисемитизма. Но тоже есть игра. Провоцирование дураков. Такая "художественная задача".
Постойте, какая «игра» — у критика? Это у прозаика — «герой-повествователь». А у критика вроде объективная реальность?
Как бы не так. И у критика — "художественная задача". Он — человек, затравленный швондерами, и потому сам их травит. Он дразнит шестидесятников, которых ненавидит вполне театрально, и "всех этих" Кобзонов и Пляцковских с Фрадкиными, а также "всех Евтушенок и Окуджав сразу" употребляет непременно во множественном числе.
Это сочетание трезвой зоркости и пьянящей безоглядности, то есть «сразу» — профессиональная тайная любовь к материалу и профессиональная же явная ненависть к нему — и есть характер Владимира Бондаренко, его «имидж» в теперешней литературной ситуации.
Да позволится и мне маленький "генетический анализ"? Я вижу, что сочетаются тут: унаследованная от матери поморская негромкая тягловая двужильность и от отца-запорожца — развеселый нахрап, удаль казака, который сначала рубит, а потом смотрит, кому и за что попало.
С таким уникальным набором качеств — только Красного Быка и пасти.
Юрий Буйда ТРИ РАССКАЗА
ГЕГЕЛЬ И ГОГОЛЬ
Как оно и бывает нередко между соседями, Георгий Федорович Гегель недолюбливал Николая Михайловича Гоголя, который, в свою очередь и в силу бешеного своего норова, соседа ненавидел лютейшей ненавистью.
Основательный, крупный, флегматичный и упрямый Гегель был учителем физики и математики в средней школе. Он выращивал цветы перед своим домом, а весною вдруг снимал с полки одну книжку за другой и углублялся в чтение лирической поэзии, но в сновидения свои никого не посвящал. Жил он одиноко в доме, где не было места не только пылинкам и соринкам, но и любому беспорядку. Из уважения к однофамильцу он осилил все его труды, но из чтения вынес только глухое чувство обиды на Абсолютный Дух, которому любая отдельная личность была лишь служанкой. По ночам, убедившись, что городок уснул, Георгий Федорович поднимался на крышу своего дома и долго-долго мочился во двор, струя его была такой тугой и мощной, что при желании, ухватившись за нее, человек средней комплекции вполне мог взобраться на крышу. Однажды школьники из озорства прибили гвоздями к полу его портфель. Убедившись в том, что любая попытка оторвать портфель от пола приведет к порче имущества и ехидному смеху школяров, Георгий Федорович спокойно проговорил: "Кто это сделал, пусть сам и вернет мне портфель в целости и сохранности" и покинул класс. Озорники затаились. Портфель так и остался стоять прибитым к полу. По завершении учебного года мастера, красившие полы, обвели доски вокруг портфеля белой краской, тем дело и кончилось.
Георгий Федорович был тайно влюблен в дочку Гоголя — Марину, девушку такую ленивую, что муха, попавшая в ее тень, тотчас засыпала на лету и висела в воздухе, пока Марина не уносила свою тень куда-нибудь в другое место. Однако по физике и математике у нее всегда были хорошие и отличные оценки: ведь от ее улыбки, по всеобщему убеждению, можно было прикуривать.
Николай же Михайлович Гоголь, ее отец, был одержим зудом изобретательства, заставлявшим его иной раз вскакивать среди ночи и, мешая домашним, хвататься за молоток, зубило, сверло или карандаш, чтобы тотчас воплотить в металле, дереве или хотя бы пластилине только что посетившую его очередную гениальную идею. При этом водопроводные краны в доме вечно подтекали, двери сами собой открывались и закрывались, крыша протекала, а собака Навуходоносор наотрез отказывалась качать воду из колодца для полива огородных грядок. Николай Михайлович покушался не только на покой людей или предметов, но и подвергал испытаниям родной язык. "Зачем тратить так много букв в слове «красный»? — кричал он. — Ведь можно сэкономить на «и» кратком, поставив его крышку над буквой «ы», и все поймут. А?" Издали он был похож на маленькую лохматую собачку с вытаращенными по-рачьи глазенками, бессмысленно носившуюся по жизни взад-вперед с бестолковым лаем и презрительно отвергавшую саму идею покоя…
Если упорство садовода Гегеля, любившего цветы, почти всегда оказывалось бесплодным, и палисадник его напоминал скорее выставку веников, чем георгиновый рай, то безалаберность Гоголя, швырявшего в землю любые семена, лишь бы поскорее от этого дела отделаться, вознаграждалась буйством великолепных красок в палисаднике и богатством цветочного убранства, украшавшего его старый деревянный балкон.
