Газета День Литературы - Газета День Литературы # 57 (2001 6)

Владимир Личутин ПИСАТЕЛЬ И ВЛАСТЬ

Я скажу несколько слов не столько о литературе, сколько об обстоятельствах, в кои мы угодили, и не по своей воле. На мой взгляд, публично размышлять о литературе — это все равно, что рассуждать о вкусе тропического плода, коего в глаза не видали. И столь же бессмысленно разговаривать о художественном языке, ибо от многих говорений его не прибудет, его нельзя поднахвататься, сложно поднакопить, а еще труднее сам текст предать анализу. И потому, когда заседают о литературном языке, то обычно говорят о чем угодно и сколько угодно, но не о самом предмете спора.

А мне бы хотелось затронуть писательскую жизнь, судьбу писательского сообщества, ту самую сторону литературного быта, кою обходят стороною и на что обычно не хватает времени. На моей памяти заседали о чем угодно, были излиты потоки словоговорения по любому поводу, только не о нашей с вами простенькой, никому не нужной, всеми позабытой судьбе. Хотя сразу же сыщется весомый аргумент: чего зря болтать, чего переливать из пустого в порожнее, ведь ничего в сущности не изменится.

За несчастного писателя (в защиту которого и создавался в свое время Союз писателей) я заступался еще в самом начале девяностых. Тогда меня обозвали нытиком. Я на съезде сказал, что вот мы разъедемся в никуда, останемся кинутыми и будем умирать в неизвестности и одиночестве. Все так и случилось. Но мы тогда были разгорячены духом предстоящей борьбы, горячкою противостояния злу, кровь в наших жилах струилась бурно, и мы были готовы кинуться в защиту всех обездоленных, напрочь откинув смысл собственного прозябания. Мы с готовностью уходили в оппозицию к новой власти бездушных. И в этом протесте был свой резон. Империя распадалась, и писатели слабосило, но искали тех скреп, коими можно было связать разваливающееся великое государство.

В 1993-м, когда выстраивались баррикады, еще оставалась надежда сохранить Россию в рамках бывшего Союза; само творчество было заслонено пафосом публичных речей; о писателе, его каторжном труде, о его нищете стало модно говорить лишь в скверном, унижающем тоне. Только ленивый не казнил нас со всех трибун, над нами издевались: де писатели плохи, народ учили худо и де потому столько сразу пороков открылось в «быдле», столько скверны вылилось на поверхность подобно половодью. Конечно, не русские писатели были плохи, но ученики, перехватившие вожжи, оказались без царя в голове. Ведь в худой сосуд сколько вина ни лей — все выльется или скиснет. А вместе с писателями линчевали и русский народ, больно задевали самые коренные, тонкие струны, и от того садизма, с каким приступили к переделке страны, к перековке народа, конечно, болела и металась наша душа. И конечно, переход в оппозицию к циникам и новопередельцам был естественным и необходимым; он как бы помогал нам внутренне сохраниться и укрепиться в своей правоте. И я был сторонником полного неприятия временников и разрушителей, противником даже малейших уступок неотроцкистам, умело перехватившим власть…

Но вот минуло время, долгие десять лет; дворцовый переворот принял законченные формы революции и реформации; русский народ был поделен на сословия и загнан в резервации. Переменилась сама сущность жизни, сбились вековечные ориентиры и ценности, мораль была предана анафеме. И сейчас невольно встал вопрос: сколько мы, русские писатели, будем находиться в оппозиции? Десять, двадцать лет или весь двадцать первый век? Оказалось, что властвующие создали свои культовые слои, свою мистику, свою низменную философию, укрепы и подпорки; и они, прежде смеявшиеся над российским Союзом писателей за его отстраненность от государства, теперь особенно рады оппозиции, они как бы утверждают ее необходимость и незыблемость, как бы отодвигают нас за редуты государственного устройства и национального воспитания. А что мы имеем от оппозиции, кроме гордого сердца? Лишь крохотные тиражи книг; хотя мы страстно хотим, чтобы нас читали не только в глубинах нации, но и в Кремле; не только простые люди, но и чиновники, и буржуины, в коих мы мечтаем пробудить русский дух.

Вот издал поэт тоненькую книжку стихов, похожую на листик березовый, иссушенный в жаркой бане, иной раз воистину прекрасную работу по своей сердечности. И вот отыскивая покровителя, протягивая ладонь и умиряя внутри гордыню, он чувствует в себе первый стыд; потом дарит свою работу, похожую на цыплака, и тоже придушивает в себе новый стыд и дальние слезы. И он же рад безусловно, что сумел протиснуть стихи сквозь препоны, донес до сердца народного. Но поэт понимает, что тысяча штук в прежней далекой России читаемы были национальной элитой и тем самым заваривали русский дух, пестовали его; нынешние тысяча книжек растекаются по Руси таким тончайшим слоем, в таком неведении, в таком всеобщем молчании, что пропадают втуне, вроде бы и не родившись. И это ли не мука для поэта? Нынешний писатель не только неимоверно нищ, насильно отторгнут от народа, но и как духовник, как учитель не припущен даже к паперти культурного храма. Хотя Бог царюет в небесах, но на земле у Него нет полной власти, и потому Он попущает народ в его проступках, ждет, когда сам, греховный, очнется от соблазнов. И человек на земле раздираем дьяволом погибели, его потаковщиной всяческой дурнине. Писатель никогда не был лишним для Господа, он всегда ходил в Его верных помощниках, хотя и грешил будто бы, и в церковь редко захаживал, но чистотою помыслов, но любовью к Отечеству, но мистическим знанием сокровенной жизни он всячески помогал человеку земному. Ведь не сам себя писатель причислил к касте посвященных, но Господь отметил особой печатью учительства. И отходя нынче от государственных забот, погружаясь в себя, писатель невольно отодвигается от наследованных забот, от чаемых трудов, которые так надобны России.

Наступает время, когда самая благая идея превращается в свой антипод. Хотя отдельный писатель по своей этике может и до скончания дней быть в борьбе; это его смысл жизни. Но Союз писателей — это не партия, которая может быть вечно в противостоянии, это некий клан, ремесленный союз, сообщество посвященных, и он существует лишь до той поры, пока помогает отдельным членам исполнять свою заповеданную работу и сносно жить. И вот создалась, мне кажется, ситуация, когда, погрузившись в изоляцию, мы стали довольны ею, мы находим в ней благоволение себе, даже удовольствие. И вот этот орден, назначенный для учительства, для воспитания нации, для формирования этики и эстетики, оказался отринутым, как бы в неком ледяном ковчежце; все нас видят, и мы всех видим, но нельзя пожать протянутой руки иль проткнуть копьем противника. Странное и смешное положение, но вполне приятственное нашим идеологическим супротивникам, кто торопливо сочиняет в эти времена свое понимание мира. Роль любого ордена — это бороться за власть; судьба писательского ордена — сражаться за дух своего народа. А если мы не издаем массовых книг, если не внедряемся в сознание нации, если не участвуем в ее замыслах и трудах, то мы невольно превращаемся в ходячий "гроб повапленный".

Сидящие же у власти должны твердо уяснить себе, что без национального русского сознания им не устоять в трудные годины, что сулятся стране в самом близком времени, и ничего доброго не сотворить. Государственный патриотизм, что проповедуется сейчас со всех трибун, но худо блюдется, да и явно в искривленном виде, — это лишь промежуточный этап в формировании духа, когда мы стряхиваем космополитические одежды и нерешительно примеряем свои, национальные. И власти, что чтят себя народными, должны своим умом и сердцем полагаться не на шелуху культуры, которая густо облепила сейчас все этажи государства, но на вековечную глубинную ее суть, что и хранят в себе истинные русские писатели. И мне думается, что нынче, оставаясь в оппозиции, мы без сопротивления отдаем поле битвы нашим духовным недругам.

Было время, когда я с Валерием Николаевичем Ганичевым был на несходящихся редутах; он стоял на позиции Ивана Калиты, собирателя земель, я же был на стороне князя Михаила Тверского: "Не мир, но меч вам…" Нынче, я полагаю, наши устремления схожи; но нужно отыскивать формы работы для проникновения во власть. Заступая в государственные верхи, мы не ищем себе сытного пирога, не прислоняемся под начальствующего, но пытаемся пестовать сознание немотствующих русских, коих есть, и немало, на всех уровнях управления. Я вообще никогда не поклонялся ни одному вождю, не ходил под его рукою и не стремился влезть в его окружение. У меня и нынче есть большие сомнения насчет президента. Его симпатичные черты похожи на симпатические чернила. Вполне возможно, что Путин наш неявный враг, искусно уряженный троянский конь наподобие Горбачева, которым ловко прикрылась нечистая сила, — но это мнение, в сущности, дела не меняет. Властители приходят и уходят, а Мать сыра земля — одна. Прошло время — 1993-й год, когда возможно было стоять рать на рать; сейчас открылись новые обстоятельства и возможны новые формы собирания русских сил во всех областях жизни. Не надо никого чураться, кто стоит за Родину, оттеснять и притеснять, неволить и отбирать энергию; но вся мощь каждого человека должна быть направлена по национальному руслу, в едином духовном потоке. У нас в стране много немых людей со снулой душою, стыдящихся своей русскости. Мы за триста лет порастеряли свою русскость. А кто ее должен пестовать, кто надзирать? Наверное, лишь писатели и художники, кто занимается не искусством, но творчеством. Надо соскабливать с каждой души космополитизм, рядящийся то в сюртук западничества, то в мундир интернационализма. Покровы космополитизма убивают все родящие бактерии русскости — это надо трезво понять.