Без хлеба. Очерки русского бедствия (голод 1898 и 1911-12 гг.) - Александр Саввич Панкратов
— Отец Власий, — изрекла она в пространство, — говорит, что не надо лечить людей, ибо Господь знает, что делает...
— Власианка, — вдруг хихикнул стоявший в дверях молодой человек, смутился и исчез.
— Вы к отцу Власию? — почтительно спросил толстяк.
— Да, за молитвой и благословением, — важно ответила дама.
— Это который монах, а на автомобиле катается? — спросил гласный, и глаза его засветились смехом.
— Что ж из того? — обернулась к нему дама. — Вышний дар прозрения Господь ему дал... И расточатся врази его, — уже гневно говорила она.
Отец Власий — сызранский Илиодор. Когда-то был волостным писарем, но рано понял, "где раки зимуют". Принял монашество и между купчих прославился "святостью" и "прозорливостью". Бедных он не любит, богатым очень рад. "Власианки" дарят ему деньги, рысаков, плюшевые рясы. Подарили автомобиль. Он — простой иеромонах, но живет не в монастыре, а в городе, где в его распоряжении два больших дома. В одном он помещает детский девичий приют и живет сам со своим кучером и шофером "Мишкой", а другой отдает под квартиры "власианкам".
Поклонницы собирают его волосы с гребенки и едят. Пьют воду, в которой было вымыто его белье, целуют полы его грязной рясы.
Таков сызранский "святой".
— ...И о нужде крестьянской, — говорила наша вагонная "власанка", — батюшка также учит: "Ни один волос не упадет с главы, все зависит от воли Его..."
— А знаете, это — ваша система, — говорю я толстяку, — только в плоскости власиевской религии.
— Что ж? Я рад. Здравые понятия поддерживаются нашей верой...
Приближалась Сызрань.
— Имею честь кланяться, — встал продовольственный толстяк. — А к отцу Власию я наведаюсь обязательно, — обратился он к даме, — чтобы засвидетельствовать ему мое уважение.
— Ну, как? — обратился я к гласному после его ухода, — правду он говорил?
Тот замялся.
— Конечно, начальству лучше известно... Только...
— Что?
— ...Только одно я знаю: что в нашей округе мужики, можно сказать, подыхают... А помощи нет никакой...
10.
В Сызранском уезде. — Несчастная деревня. — "Миллионеры". — "Зрящая работа". — Лишний рот. — Участие земских начальников. — "Красная" мука.
Кругом белая пелена. "Голодная скатерть", — говорят мужики.
По скатам, в ложбинках разбросаны деревеньки. Еще немного, и от них останутся одни крыши, — все засияет в глубоком снегу.
Окуловка отбилась от своей семьи. Стоит одинокая, на краю. С ней рядом Хвалынский уезд, — чужая страна.
Несчастная деревня. В прошлом году сюда занесло холеру. Человек 20 скосило, а остальные переболели.
— От воды случилось, — объясняют крестьяне. — В родниках вода пропала, мы и начали пить из стоячего пруда вместе со скотом.
— Запах тяжелый. Чай калом отдает. Замучились.
А теперь голод. Почва здесь — камень. И в лучшие годы снимают не более 25-ти пудов с десятины. А ныне даже и не жали. Нечего. Не было ни хлебов, ни картофеля. "В чистую".
Широкая улица. На ней расставлены 72 двора. Мы тихо едем. Унылый вид. Через каждые два-три дома одна изба забита. Таких изгнанных из родного утла семей более 20-ти.
Разбрелись кто куда.
Было в деревне 43 лошади. Осталось 26.
— Остальных проели.
— Вперед лошади в гроб не ляжешь, — печально говорят мужики.
Попродали коров, овец и солому. И все проели. В деревне остались только два двора с двумя лошадьми.
— Это наши миллионщики, — шутят те, которые не потеряли еще способность смеяться.
У одного из этих крезов старой муки 50 пудов, у другого — 100.
— Посмотрим, сколько чего к весне у них остается, — говорят крестьяне.
Один из этих "богачей" жаловался:
— На общественные работы не приняли. "У тебя мука есть", — говорят. А не знают, что у меня 10 ртов семьи, — на сколько мне этих 100 пудов хватить?
Помощь явилась в этот забытый уголок только 12-го ноября. После долгих напрасных ожиданий и волнений. И приговором просили окуловцы общественных работ, и устной мольбой.
— Все говорили нам: скоро, скоро! А у нас уже под горло подступало.
Рядом, в Хвалынском уезде, работали с 15-го августа.
— Бывало, ходим туда, — жалостливо рассказывал мне баба, — и смотрим, как там работают. Завидуем: счастливые! Чем мы виноваты, что живем не в Саратовской, а в Симбирской губернии? Придешь домой, да на молитве и просишь Бога: "Вразуми, Господи, начальство, чтобы оно дало нам работы".
А дед в той избе, где я остановился, все просил меня ему разъяснить:
— Не понимаю я. Бог нас наказал одинаково. А помощь послал разную. Почему так?
Перед работами дело дошло до последнего. Еще те, у кого кто-нибудь жили на стороне, держались, хотя с них неукоснительно взыскивали подати и сборы. Остальные уже скребли по сусекам.
— Испекла я ребятам лепешки, — рассказывала одна баба, — а они не едят. Я на них кричу, заставила есть. "Отчего, — говорят, — мамка, глиной они пахнут?" Молчу, — пыль я собрала в сусеке, да так с глиной и испекла.
— Не ел два дня перед работами, — признавался один мужик. — Если бы не пришли к нам, — ложись и помирай.
— Почему так запоздали? — спрашиваю.
— Болезней-то у нас, слава Богу, нет. Ну, начальство и думало: "стерпят!"
— Действительно, ведь, стерпели?
— Да. Только скота лишились. Теперь, пожалуй, не подымешься.
Наконец, работы открылись. Вид у деревни стал веселее.
Толпятся на горке. Подхожу. Старики, бабы, мальчишки с ломами и лопатами. Работают все семьи, за исключением "миллионщиков".
— Почему не учишься? — спрашиваю чумазого мальчугана лет 11-ти.
— У нас школы нет, — отвечает за него мужик. — И близко от нас не имеется. Приговором просили открыть, — не открывают.
— Неужели все безграмотны?
— Поголовно. Никогда никто не учился. Разве в солдатах какие.
Срывают небольшую горку. Спрашиваю:
— Кому она помешала?
— Это действительно, — чешет какой-то старик в затылке, — и техник тоже говорил. Работа зрящая. Но нужно же нам дать заработать!
Я люблю видеть мужика за работой. Он становится серьезен, сосредоточен. Он творит, священнодействует. Таков он и здесь — на "зрящей работе": глубокомысленно отмеривает, серьезно взмахивает ломом. Но мне кажется, что теперь какой-то Мефистофель стоит за его спиной и хохочет. Обидно за русского крестьянина. Поневоле "дармоед".
Покопай что-нибудь, чтобы
