Три эссе. Об усталости. О джукбоксе. Об удачном дне - Петер Хандке

со временем стал домом без музыки, без проигрывателя и чего-либо подобного; всякий раз, когда по радио после новостей начиналась какая-нибудь музыка, он выключал звук; даже в часы опустошенности и притупленности чувств, когда время словно останавливалось, ему достаточно было представить, что он сидит не наедине с собой, а перед телевизором, и он сразу же предпочитал свое нынешнее состояние. Даже кинотеатров, которые раньше после работы были своего рода убежищем, он старался избегать: слишком часто его в них охватывало чувство отрешенности от мира, из которой он опасался никогда не выбраться и не найти дорогу к своему делу, и то, что он выходил посреди фильма из зала, было бегством от подобных послеполуденных кошмаров. Значит, он шел к джукбоксам, чтобы, как бывало с ним поначалу, собраться? Это тоже давно было не так. Возможно, ему, пытавшемуся неделями в Сории читать по складам сочинения Терезы Авильской, удалось бы объяснить прогулку «чтобы посидеть» перед музыкальным автоматом после «сидения за письменным столом» следующим нахальным сравнением. На святую повлияли возникшие еще до ее рождения, в начале XVI века, разногласия между двумя группами относительно способов соединиться с Богом: одна группа, так называемые recogidos, «собиратели», полагала, что этого можно достичь физическим усилием, а другие, dejados, «погруженные», просто отдавались тому, что Бог желал сотворить с их душой, их alma, и Тереза, кажется, была ближе к «погруженным», потому как того, кто изо всех сил стремится к Богу, может одолеть злой дух, — таким образом, он просиживал перед джукбоксами не для того, чтобы сконцентрироваться на предстоящей работе, а для того, чтобы просто отдаться ей. Не делая ничего, лишь обращаясь в слух для восприятия звуков джукбокса, — «особенно» же потому, что, пребывая в публичном месте, он был не мишенью этих звуков, а выбирал их, словно сам «исполнял» их, — он давал обрести форму дальнейшему: давно безжизненные образы приходили в движение, их лишь требовалось перенести на бумагу, пока он слушал, сидя рядом (по-испански junto, вместе) с музыкальным автоматом «Redemption Songs» Боба Марли; а с повторяемой день за днем песней Аличе[35] «Una notte spéciale» в повествование, над которым он корпел, вступала, распространяя свое влияние во всех направлениях, совершенно незапланированная героиня; в отличие от записей, сделанных в состоянии сильного опьянения, все, что он записывал под музыку, казалось пригодным и на следующий день. Таким образом, не только ради прогулок, по возможности дальних, выбирался он из комнаты в периоды раздумий (раздумья никогда — дома, за столом — не были преднамеренными, целенаправленное размышление было знакомо ему лишь в форме сравнения и различия), но и для вылазок в бары с джукбоксами. Когда он сиживал в баре, где собирались сутенеры и где в музыкальный автомат однажды угодила пуля, или в баре для безработных, со специальным столом для выписавшихся из местной психиатрической клиники — тихие, бледные, неподвижные лица, двигавшие губами лишь для того, чтобы запить пивом таблетку, — никто не поверил бы ему, что он пришел сюда не из-за публики, а ради того, чтобы снова послушать «Неу Joe»[36] и «Me and Bobby McGee»[37]. He значило ли это, что он искал джукбоксы, чтобы, как говорится, ускользнуть от действительности? Может быть. Однако обычно происходило нечто прямо противоположное: в соседстве с джукбоксом все вокруг обретало свою собственную действительность. Если получалось, он занимал в тех забегаловках место, откуда было хорошо видно все помещение, с кусочком улицы в придачу. Там, в союзе с джукбоксом, дав волю своей фантазии, не опускаясь до наблюдений, которые представлялись ему отвратительными, он нередко достигал самоосознания или даже слияния с действительностью, что относилось ко всем окружавшим его вещам. Их действительность заключалась не в том, что в них было необычного или привлекательного, а скорее в их заурядных чертах, даже в привычных формах и красках; такая осознанная действительность казалась ему самым ценным — ничего более дорогого и достойного передачи он не знал, это было разновидностью повышенного внимания, как случается с побуждающей к раздумьям книгой. Шел человек, шевелился куст, желтый троллейбус поворачивал к вокзалу, перекресток образовывал треугольник, кельнерша стояла в дверях, мел лежал на краю бильярдного стола, шел дождь, и так далее, и так далее — и все это что-то значило. Будто действительности вправили сустав! Так что внимания заслуживали даже мельчайшие привычки, сложившиеся у нас, «игроков на джукбоксе», и малейшие их вариации. Сам он при нажатии кнопки чаще всего упирался рукой в бедро и, чуть подавшись вперед, почти касался автомата; другой выбирал номера, стоя на некотором расстоянии, широко расставив ноги и вытянув руку, как механик; третий быстро ударял средним пальцем по кнопке, как пианист по клавише, после чего отходил, уверенный в своем выборе, или стоял, будто ожидая результата, пока не раздавался звук (а потом исчезал, зачастую так и не дослушав, на улице), или принципиально давал запускать свои песни кому-то другому, с места выкрикивая цифры по памяти. Общим у них было то, что они видели в джукбоксе что-то вроде живого существа, домашнего питомца: «Со вчерашнего дня он чувствует себя неважно», «Не знаю, что с ним сегодня, как взбесился». Разве отношение его ко всем этим аппаратам не было одинаковым? Нет. Существовали определенные различия, от отвращения до откровенной нежности или ярко выраженного почтения. Перед промышленным изделием? Перед следами человеческого в нем. Форма аппарата со временем стала значить для него все меньше. Джукбокс времен войны мог быть сделан из дерева, вместо «Вурлицера» называться «Радиолой», «Симфонией» или «Фанфарой»; этот продукт эпохи немецкого экономического чуда мог даже не иметь подсветки, быть из темного непрозрачного стекла, бесшумным и по всем внешним признакам вышедшим из строя, но после того, как в него опускали монетку, список номеров озарялся светом, и после нажатия кнопки раздавалось жужжание, сопровождаемое миганием сигнала переключателя на передней панели из черного стекла. Не был для него больше чем-то решающим и особый звук джукбокса, идущий из глубин, словно из-под множества беззвучных слоев, этот неповторимый рев, который можно было услышать, только если слушать его, как рев Миссисипи из рассказа Уильяма Фолкнера, разлившейся от горизонта до горизонта, можно было расслышать глубоко под тихими, неподвижными водами океана. В крайнем случае он довольствовался настенным автоматом, из которого исходил более плоский, жестяной звук, чем из портативного радио, но, на худой конец, в шуме забегаловки, где музыки почти не слышно, достаточно было просто ритмической вибрации, чтобы он извлек из нее припев или хотя бы один такт — этого было довольно