Газета День Литературы - Газета День Литературы # 72 (2002 8)

Я пытаюсь Мишу утешить:

— Терпи, казак, атаманом будешь,

— Буду, буду, когда понесут вперед ногами,— он громко вздыхает, и мы заходим в коридорчик. Я тянусь к выключателю, и свет резко вспыхивает и бьет по глазам. Мой гость тяжело дышит и пытается что-то сказать. Голос тихий, я еле различаю слова:

— Дожил, как говорится — не вздохнуть, не охнуть. А что удивляться — в прошлом году был инфаркт.

— Настоящий?

— У меня, родной, все настоящее, без обману...— он беззащитно, совсем по-детски, улыбнулся. Месяца через три эта улыбочка будет вспоминаться мне улыбкой святого. А сейчас она мелькнула, как лучик, погасла — и вот уж нет ничего, только рядом его тяжелое больное дыхание. Я поставил гостю стул, и он опустился на него почему-то с опаской. Мы немного помолчали. Я видел, что Миша начал оттаивать после холода, приходить в себя: щеки слегка покраснели, а подбородок успокоился и перестал дрожать. В квартире у меня стояло благостное тепло, батареи так и пылали. Такая радость бывает нечасто. К чему бы это? Наверно, в город пожаловало какое-то столичное начальство, вот и устроили показуху. Я снял пиджак, остался в одной рубашке. Мише снимать было нечего: на нем болтался только грязный поношенный свитерок, под которым едва ли было белье. А собачка меня удивила. Она нашла возле порога резиновый коврик, растянулась на нем и мгновенно заснула. А может быть, притворялась, что спит. Миша наклонился над ней и поскреб за ушами:

— Мы тут, Белка, недолго. Отдохнем чуток и домой...

Собачка в ответ заскулила и завиляла хвостом. А я в это время занялся чаем. В заварку бросил веточку мяты, и сразу же поднялся чудесный запах. Миша заводил носом и пододвинул стул поближе к столу. Я разлил по стаканам чай и достал из холодильника бутылку водки. У меня были маленькие рюмочки, и я наполнил их до краев. Одну из них поставил перед гостем. Он взял рюмочку осторожно, двумя пальцами и стал внимательно разглядывать на свет. Так знатоки рассматривают золотое колечко, соображая, какая там проба. И вот рюмка отставлена. Но почему? И не дожидаясь моих вопросов, Миша все объяснил:

— Завязал, миленький, завязал. К тому же желудочник, да… Кишка лезет на кишку, и никакого порядка…— он схохотнул и опустил глаза. Но я не отступал:

— Здесь двадцать грамм — птичья доза...

— Ладненько,— согласился гость и залпом выпил. И сразу в щеки бросилась кровь. Боже мой! Точно щеки обожгло каким-то огнем. Но это продолжалось недолго — краснота сменилась бледностью, затем снова прилила кровь. Я молча смотрел за этими превращениями, а сам все больше и больше его жалел. Но как помочь, как? Ведь за плечами у него, наверное, горькая и страшная жизнь. И потому я молчал, и мой гость молчал, зато беспрерывно двигалось, переливалось его лицо. В нем что-то дрожало и угасало, затем опять напрягалось — такое часто бывает у нервных людей. Я снова наполнил рюмки, и он улыбнулся. Теперь наконец-то я рассмотрел его глаза. У них был синий-синий, почти что небесный цвет. И в этом синем означились кровяным жилки — видно, ранний склероз.

— Михаил Иванович, почему замолчал?

Он скрипнул стулом и недовольно прищурился.

— Нехорошо. Не по душе...

— Что случилось?— в моем голосе был, наверно, испуг.

— А то, миленький, что не люблю я этих отчеств, нет, не люблю. Уж лучше Мишей зови, лучше так.

— Договорились...— я рассмеялся и шутливо пожал ему руку.— А теперь, Миша, рассказывай. Где жена, где детки? Мне интересно...

— Это длинный разговор,— он тяжело вздохнул и почему-то отодвинул от себя рюмку.— Моя хозяйка, Валюша, умерла в прошлом году. Вам это надо? Рассказывать?..

— Конечно, Миша, я жду.

— Раз ждешь, то дождешься... Так вот, миленький, Валюша место освободила, и в квартиру нашу заехала дочка с мужем. А свою гостинку они продали и положили денежки в банк. Им, видишь ли, понадобилась машина. На нее и скребутся…— он улыбнулся, и улыбочка вышла та самая, погибающая, после которой хочется пожалеть человека. И я его пожалел:

— Дочь-то, поди, дорожит вами, поди кормит только блиночками?

— Хороши блиночки. Гонит в три шеи. А зятек даже пообещался убить. Ну я и ушел от них. Теперь сплю где попало. Частенько и на вокзале. А иногда у брата. У Петрухи — однокомнатная в третьем микрорайоне. Пока пускает, хоть и сильно болеет. И эта вот собачка — его. Но ко мне привязалась, дуреха,— он оглянулся, проверил, видно, собачку. Та лежала без звука. А я полез опять с разговорами:

— Пенсия-то у вас большая?

— Кого там!— он засмеялся.— Мне до этой пенсии еще три годика. Ровно три. Можно сто раз в Могилевское. Да ничего. Работать вот негде. На заводе меня сократили, какие нынче заводы. Так что выручают только газетки,— он похлопал по своей сумке и подмигнул. И в этот миг я опять пододвинул ему рюмку, но он сделал вид, что не заметил.

— Выручают они, сердечные. За день сбегается у меня рублей сто. Я половину по накладной отчитываюсь, тридцатку за место. Ну а остальные — в карман. Так что на хлеб хватает. И еще Белочке на сардельку, да,— он опять рассмеялся, но быстро подавил смех. Лицо потемнело. Может быть, что-то вспомнилось. Так и есть.— Давай не будем про деньги. Что в них? Только бумажки... У меня дела теперь поважнее. У меня, миленький теперь время прощания.

— Как это?!— вырвалось у меня.

Он сморщил лоб и не сразу ответил. Потом посмотрел мне прямо в глаза и покачал головой..

— Вот-вот — время прощаний, чего уж… Вначале, значит, жена померла, родная моя Валюша. Потом дружка схоронил, самого дорогого дружка... Женей звали, Евгений Васильевич...— он замолчал и оглядел внимательно комнату.— Бедновато живут тут хозяева... Но ничего. Вот и Женя мой ничего не нажил, только книжки читал. От них, видно, и повело мозги...

— Почему?

— Что почему? Ведь в загробную жизнь поверил, все религии признавал,— Миша мечтательно улыбнулся, сверкнули глаза.— Хорошо бы в Бога поверить, тогда и жизнь не страшна. Не опасна бы, совсем не опасна... Вот мой кореш поверил, сподобился, да только Бог у Женьки был без лица, без рук и без ног. Не Бог, а как бы передвижение воздуха, ветерок,— он поправил ворот у свитера и снова встретился с моими глазами. Так мы смотрели друг на друга, пока он не засмеялся. Но смех был недолгий.— Вижу, надоели мы этому дому, пойдем, Белка, к другому,— он оглянулся на собаку, но та не отозвалась. И тогда он сказал чуть слышно, даже и не сказал — пошевелил легонько губами, но я различил слова:

— А я верю такому Богу...— и чуть помолчав, добавил решительно,— верю и признаю.

Он опять рассмеялся, и смех какой-то тихий, придавленный. И голос такой же тихий:

— Порой ветерок прижмется к щекам, и так легко сразу, легко. Хочется разбежаться и полететь, да-да… У вас бывало такое?

— Всё бывало, живу давно.

— Вот-вот! Это Бог к нам прикасается, приподнимает. Он и приподнял моего дружка и унес. Теперь он в раю...

— Повтори, не расслышал?

— В раю, где же еще. И Валюша в раю, а мне там не бывать,— он затих. В комнате был полумрак. Лампочка еле-еле горела. И гость мой заметил:

— Чубайс худо светит...

— Кто, кто, не расслышал?

— Ну уж — не сочиняй. Чубайса что ли не знаешь, главного энергетика. Почему ему кнопку доверили — не понимаю,— он хмыкнул и подставил свой стул поближе к батарее. И сразу же по комнате поплыл солоноватый влажный запах. Наверное, от его одежды шли испарения, наверное, от нее. А за окнами творилось что-то неладное — ветер раскачивал деревья и завывал. Начиналась большая метель. И под эти звуки он неожиданно произнес:

— Я ведь скоро поеду... Скоро, скоро помахаю вам ручкой.

— А куда путь?

— В Москву, в Москву-матушку, в Москву!— он прищелкнул языком, глаза заблестели. И опять в них означилась та синева, которая недавно так меня поразила. А он продолжал удивлять:

— Мечтаю прямиком в Кремль, к самому главному.

— Нет уж, Михаил Иванович!— у меня вырвалось как-то официально.— К главному тебе не бывать. Он за семью запорами. А добиваться станешь — составят акт. И...— я засмеялся.— И: прощай, любимый город...

Этот смех ему не понравился. Мой гость резко поднялся со стула и заходил по комнате. Он тяжело дышал, а в глазах что-то переливалось, играло — какая-то ртуть. Я, думал, он устанет, присядет, но Миша все ходил и ходил. Наконец подошел близко-близко ко мне и заглянул прямо в глаза. Такое он уже делал не раз. Смотрит прямо в глаза, не мигает. Так и сейчас. И вот заговорил: