Газета День Литературы - Газета День Литературы # 75 (2002 11)

Владимир Бондаренко СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК ПРОСТОНАРОДЬЯ

В Вологде на юбилее у Василия Ивановича Белова разговорились со Станиславом Куняевым о так еще и не сформулированном четко великом феномене второй половины ХХ века — крестьянском прорыве на вершины русской культуры. Уверен, схлынет пена времени, забудут о многих еще и поныне модных именах, и главным мировым открытием в русской литературе на века уже останутся впервые за тысячу лет услышанные голоса крестьянских детей, к тому же по преимуществу сирот. Рядом с Фолкнером и Стейнбеком, Беллем и Гессе, Оденом и Фростом, Шолоховым и Твардовским на полках абсолютно на равных будут стоять книги Василия Белова и Валентина Распутина, Николая Рубцова и Александра Вампилова, Виктора Астафьева и Василия Шукшина, Федора Абрамова и Владимира Личутина… Будет звучать классическая музыка еще одного крестьянского сиротинушки Валерия Гаврилина…

Сквозь все трагедии и драмы ХХ века русский народ сохранил и вручил ключи от своей души уже не высшему сословию, не потомственной интеллигенции и не выходцам из дворянства, не наследникам революционеров и партийной номенклатуры, а не ахти как и образованным, прорвавшимся к культуре сквозь многочисленные комиссарские и интеллигентские заслоны своим младшим детям, своим Иванушкам-дурачкам.

Это и был подлинный авангард в русской культуре второй половины ХХ века. Явление, никогда ранее не виданное. Конечно же, мы сразу назовем и предтеч, наших славных русских гениев Сергея Есенина, Николая Клюева, Михаила Шолохова, Александра Твардовского. Но все-таки то были гениальные предтечи-одиночки среди выходцев из городской интеллигенции. Такое случалось и раньше, такое бывало и в других национальных культурах. А так, чтобы лет тридцать определять все развитие русской культуры, быть главными ее носителями и продолжателями — впервые…

Сразу хочу сказать, что я не собираюсь умалять ни былую дворянскую и разночинную культуру, ни большой стиль советской эпохи. Не собираюсь я и свергать потомственную интеллигенцию с корабля современности. Тем более вынужден признать, что этот гениальный прорыв был совершен на самом исходе крестьянской русской цивилизации, спасшимися пловцами с затонувшей крестьянской Атлантиды. Ненадолго его и хватило. От поколения фронтовиков, до родившихся в конце тридцатых — начале сороковых годов, и все, дальше пропасть… Не конец истории, и не конец русской культуре. Но явный конец былому крестьянскому ладу, явный конец былым Бердяйкам и Тимонихам. Как ушла навсегда в прошлое великая дворянская культура, давшая нам Тургенева и Толстого, Пушкина и Некрасова, Грибоедова и Бунина. Так, пожалуй, с Владимиром Личутиным, последышем великого прорыва, уйдет уже навсегда в прошлое и великая культура деревенского лада.

Будут новые, может быть, не менее великие и талантливые, но это уже будут другие писатели и художники, композиторы и поэты, другие и по языку, и по традициям, и по укладу жизни, и по мелодии… Уверен, вновь окрепнет православная культура. Останутся неизменными наши русские этические и эстетические идеалы. Но так же, как невосстановим былой аристократизм дворянского уклада, невозможен уже будет и былой деревенский лад. Беловский "Лад" — это уже памятник литературы навсегда, как "Слово о полку Игореве", как гончаровский "Обломов"…

И вот когда смотришь на этот единовременный могучий прорыв русских простолюдинов, крестьянских детей в мировую культуру, уже понимая его завершенность и классическую законченность, постигаешь истинную красоту свершившегося чуда.

Если ХХ век начался изумительным исходом Серебряного века былой в основе своей дворянской послепетровской цивилизации, то завершился он не менее изумительным Серебряным веком русского крестьянского простонародья. Одним из первых обратил внимание на этот крестьянский прорыв еще Александр Солженицын, сам в своих лучших вещах породнившийся с этим прорывом. Конечно же, его праведница Матрена и его Иван Денисович — братья и сестры Ивану Африкановичу и Пряслиным, шукшинским чудикам и распутинским старухам. Конечно же, в этом прорыве найдем мы Бориса Можаева и Владимира Солоухина, Николая Тряпкина и Михаила Ворфоломеева. Каждый ценитель русской культуры волен добавить своих любимых творцов в этот ряд мастеров Серебряного века простонародья. Художники — своих, музыканты — своих, ученые — своих, артисты — своих. После войны русская культура явно обрусела. Выявила свой национальный характер, и подлаживались под него уже все остальные умелые настройщики культурной атмосферы. Не забудем, в тот высший миг Серебряного века русского простонародья и Таганка ставила "Деревянных коней" Абрамова и "Чужого" Можаева, в кинофильмах гремели Михаил Ульянов в роли председателя, Георгий Бурков и Валерий Золотухин, Нонна Мордюкова и Николай Бурляев… Взошла звезда Людмилы Зыкиной. Многие из них позже слиняли, переметнулись, но в тот период все определял в русской культуре крестьянский лад.

Так сложилось, что почти все творцы этого Серебряного века простонародья выросли сиротами, безотцовщиной. Отцы погибли у кого в лагерях, как у Шукшина, Вампилова, Леонида Бородина. У кого на фронте, как у Василия Белова, Николая Рубцова, Валерия Гаврилина. Тем сложнее им было прорастать сквозь все идеологические заслоны и бюрократические преграды. Тем весомее тяжесть их Креста. Они не нужны были со своим словом никому, но, очевидно, дано было свыше некое знамение, благословившее всех этих крестьянских сирот. Они должны были сказать свое последнее слово о былом русском народе. Как пример для подражания будущим поколениям, как образец для будущей русской цивилизации, как память о крестьянской России, просуществовавшей в песенной и былинной культуре добрую тысячу лет.

Поставьте сегодня все эти книги в один ряд: "Привычное дело" Белова и "Прощание с Матерой" Распутина, "Матренин двор" Солженицына и "Пряслины" Абрамова, "Чужой" Можаева и "Душа необъяснимая" Личутина, рассказы Шукшина и пьесы Вампилова, сборники стихов Рубцова и Тряпкина — какая мощная литература была у нас в конце ХХ века, ничуть не ниже века девятнадцатого…

Сегодня нет уже былого языка, былой эстетики, былого уклада, может быть, и народ уже в чем-то стал необратимо другой, но я уверен, улягутся страсти и утихнут бури, человека потянет к оседлости, к добру и человечности, и проводниками на этом пути вновь станут прежде всего книги Серебряного века простонародья. Может быть, через эти книги новые поколения и смогут понять, каким был русский народ…

Вот такие мысли навеяла на меня поездка в Вологду на славный юбилей замечательного русского писателя Василия Ивановича Белова. Такие мысли навеял разговор о русской культуре в вологодской гостинице со сверстником Белова, уже нынешним, ноябрьским юбиляром Станиславом Юрьевичем Куняевым…

Александр Проханов СЛОВО О ДРУГЕ (Станиславу Куняеву 70 лет)

Крохотная гостиница в осенней Сицилии, маленький лазурный бассейн, и мы, двое еще крепких мужчин, Станислав Куняев и я, плывем наперегонки в этом гостиничном бассейне, бурля и кипятя воду своими разгоряченными телами… Мы соревнуемся, и в этом соревновании узнаем друг друга. Ощущаем товарищескую близость друг другу. Уже через несколько дней в Риме мы ходим вокруг ночного Колизея. Станислав Куняев излагает мне свою национальную философию, которую я, молодой технократ, слушаю внимательно. И чем-то она напоминает мне философию русских славянофилов, Хомякова или Аксакова, которые на руинах Европы, на руинах того же Колизея мечтали за столетие до Куняева о том, как утвердить в России идею нового богооткровенного человечества. Позже вспоминается наш Союз писателей в 1991 году, когда рушится красный имперский свод и Москва оказывается во власти либералов. Над нашим Домом писателей в Хамовниках вьются орды демонов, желающих выбить нас оттуда. И мы во главе со стойким фронтовиком Юрием Бондаревым закрылись в здании, как старообрядцы, готовые сжечь себя, но не предаться в руки антихриста. И Станислав Куняев рвет в клочья гнусную бумагу властей. А вечером в кругу нашего вдохновенного братства я вижу его читающим стихи. Через несколько месяцев мы вместе плотным строем идем по Тверской в нашей протестной колонне. Навстречу нам движутся стальные щиты омоновцев. Эти колонны неумолимо сближаются, чтобы сразиться, одолеть одна другую. Ударить кулаком в милицейское железо, получить в ответ дубиной по голове. Я вижу Станислава, который, как цепкая молодая белка, хватаясь за ветки лип на Тверской, перебирается с вершины на вершину. И сверху, возвышаясь над колоннами, смотрит жадно, страстно на эту битву… Были мы вместе с ним на его родовой вотчине, в нижегородской глубинке подле Дивеева, в сосновом бору, у камней, на которых молитвенно стоял преподобный Серафим Саровский. Стоим среди этого вечернего мглистого леса под чудотворной иконой, стоим на ледяных морозных камнях и тихо молимся каждый о своем… Помню огромный, наполненный до краев патриотической публикой зал, выходит Станислав и читает свои мистические русские стихи, зрители в восторге, поднимаются, аплодируют. И какая-то поклонница кладет на сцену перед его ногами букет алых роз.