Газета День Литературы - Газета День Литературы # 72 (2002 8)

— А я никого не боюсь. Запомни, миленький, ни-ко-го! На мне Божий крест и православна молитва. Так что — выкуси!— он показал фигу и храбро пошел на усатого. И толпа поддержала:

— Давай, давай, сбрей ему усики! Он же мент... переодетый мент...

Но шум оказался напрасным — усатый уже скрылся за ближним киоском. Только что выступал, горячился,— и вот уж исчез, как человек-невидимка. А я озирался по сторонам и ждал какого-то продолжения. Но народ уже стал расходиться. Представление, видно, закончилось, пора и домой. Я тоже повернул в домашнюю сторону.

А через неделю пришла настоящая осень. Посерело небо, и подули холодные ветра, а над городом полетели южные птицы. От их криков замирало дыхание, и тоже хотелось куда-нибудь убежать, улететь... Куда-нибудь подальше от этих серых домов, от этих постылых улиц и переулков, от этой тоски. Но куда уедешь, ведь никто не зовет,— и потому еще сильнее болела душа... А потом ударили холода. В те дни и появилось на моем знакомом коричневое пальтишко с чужого плеча, а на ногах старые валенки все в тех же калошиках. А поверх калош — опять те же веревочки.

У меня сжалось сердце, и я при первой же встрече спросил:

— Оно ведь не греет?— я приподнял у пальтишка полу.

— Правильно. Лопотина моя на рыбьем меху,— он весело подмигнул и заговорил о другом:

— Жириновский-то, а? Совсем охамел...— и он забормотал что-то громко и возбужденно, но я перебил:

— Может, сменим пластинку?

— Давно пора!— это меня поддержала одна молоденькая бабенка в норковой шубке и в таком же беретике. Голосок у ней был певучий, протяжный, и этот голосок не стихал:

— Завернул бы, гражданин, в ларек да купил бы чекушечку. Маленько бы погрелся, папаня... А то бы к хозяйке слинял, чего уж... — пел голосок,— она бы подолом укрыла да пожалела.

— Нет у меня хозяйки, нет, нет и нет... — Он резко приподнял голову и замолчал. Я заметил — у него дрожит подбородок, а щеки налились краснотой.

— Год назад схоронил я свою хозяюшку. Год назад...

— Ну а дочь, поди, есть? К ней и мотай... — наступал голосок. — От чаю, поди, не откажет, а может, и борщик плеснет.

— Это точно. Дочка есть у меня, точней не бывает. Только у ней свой ненаглядный — дорогой мой зятек. Он в упор глядит и не видит. Такие у него глаза.

— Тогда почему дорогой? — кто-то спросил и весело захихикал. Этот смешок ему не понравился.

— Кому смешно — покупай у меня анекдоты,— голосок у него снова окреп, зазвенел.— Покупаем оптом и в розницу! Дружно все покупаем! В руках у меня газета "Четвертая полоса. Анекдоты, гороскопы, предсказания о судьбе.— Вдруг он сорвал с себя шарфик и взмахнул им, как флажком:

— В демократию, значит, поверили, господа? В демократию, значит? Не вы первые, умники вы мои! Помните, как новгородцы шумели, махались. А потом пустили чашку по кругу и пропили свое вече и уплыла демократия. Видно, хороша была медовуха,— он обвел всех глазами, а толпа все прибывала и прибывала. И представление продолжалось. Теперь лицо его повеселело, блестели глаза.— Но копнем еще глубже, на дно колодца посмотрим. А там — кто? Не знаете, значит, я скажу. А там — афиняне, а поближе к нам — древний Рим. Слышали про такое?

— Слышали, дорогой! Не отвлекайся...

— А вы не перебивайте, я не какой-нибудь Ванька. И потому замечу — веселый жил в том Риме народец. Все время хлеба и зрелищ просил, надрывался. А когда не давали — шел напролом. Вот и вся свобода, ха-ха…

— А ты, видать, грамотный. Вот ведь, не подумаешь!— удивилась женщина в норковой шубке. Она все еще была рядом. И теперь он смотрел только на нее и только для нее говорил:

— Ладно, хватит. Обратимся к текущим делам, В Донбассе шахту завалило, золотые мои, бриллиантовые, а в Хохляндии министры воруют. Читайте на первой полосе "На краю бездны". Дожили, значит, и еще до чего доживем. Украина — земной рай была, а теперь — на краю бездны... Как это? Объясните мне, дураку,— он запахнулся шарфиком и стал кому-то отсчитывать сдачу. И в этот миг сзади нас зашумели цыгане. К ним привязалась милиция, скоро крики слились в общий вой, и я пошел к выходу.

Через день я опять был на рынке. И сразу же увидел его. Рядом с ним сидела собачка. Вот те раз! Я остановился как вкопанный. Какие перемены! Даже с лицом у него что-то случилось. Оно помолодело и посвежело, куда-то делись морщины. Я смотрел и не верил, но потом догадался, — день-то был пасмурный, и потому изменились все краски. Он увидел меня и приподнял шапчонку:

— Привет от Михаила Ивановича!

— Добрый день, Миша!

Лицо у него вспыхнуло, глаза заблестели:

— Как ты меня назвал? А ну повтори?— и, не дожидаясь ответа, забормотал:

— Миша, да? Миша... А ведь хорошо! Так меня и зови. Ай да Миша-медведь, научи меня дудеть...— он погладил по спинке собачку, и та заскулила. Шерсть у ней была белая, чуть срыжа, как у белочки. И сама она тоже походила на белочку: такая же узкая мордочка, а глаза — круглые бусинки. Эти глаза жадно наблюдали за хозяином. А тот не спешил. Я видел, как Миша неторопливо доставал из сумки газеты, вначале их зачем-то пересчитывал, затем подносил прямо к носу собачки. Она их обнюхивала и брала осторожно в зубы. И в этот миг он приказывал:

— А ну, трехшерстная моя, ненаглядная!.. Собачка замирала, а он продолжал:

— У нас, Белочка, всего три газетки. Заруби, милая, ровно три...— затем он отнимал у собаки газеты и поднимал их над головой.— Сколько у нас теперь газеток?

Собачка лаяла три раза, и он приходил в восторг. Я еще не видел его таким счастливым. Наверное, это были лучшие минуты жизни. Глаза сияли, точно он выпил вина. А люди смеялись, особенно дети. И, конечно, сразу же раскупали газеты. Появлялась даже маленькая очередь, в которой большинство было детей. Я тоже подошел и купил газету "Четвертая полоса".

А потом... что потом. Да ничего особенного. Над нашим городком закружились метели, повалили снега, а после них грянул мороз. Я стал редко ходить на рынок, и о Мише даже стал забывать. Правда, однажды он мне почему-то приснился. Будто бы шел он со своей сумочкой по какому-то длинному пустынному полю. Вначале шел, а потом побежал. И собачка за ним. Бежит следом, а сама вся чудесная, как картинка из букваря. Я слежу за ней, нервничаю: белое постоянно сливается с белым, и только черные ушки не скроешь. Но вот перед ними — огромный сугроб-небоскреб. Они падают в него, исчезают — и сразу тишина, какая-то огромная, печальная тишина, какая бывает только во сне. А потом означилось небо, да такое зеленое, изумрудное, что я выкрикнул от удивления — и сразу проснулся. А в голове — тоска, неизбывная злая тоска. Она и днем не прошла, и к вечеру, а к ночи опять разгулялась метель. Теперь уж хоть умирай.

Со мной так часто бывает, а в последние годы особенно. Эта тоска перешибает меня надвое, а иногда растягивает в струнку, в полосочку,— и тогда хоть не живи. Но жить-то надо, как же не жить... И потому снова бежишь по каким-то делам, отвлекаешься, и постепенно стихает боль. Вот и тогда я собрался на рынок. И сразу же, у главного входа, я встретился с Мишей. Рядом с ним крутилась веселая Белочка. Глазки так и рыскают по сторонам. А день был темный, с рассеянным светом, и потому собачка светилась, как фонарик. Мне захотелось ее погладить, дотронуться, но я отвлекся на Мишу.

— Спляшем, миленькие, погреемся! Жаль, баяниста нет, а то бы цыганочку,— он затопал еще сильнее, в толпе захихикали. Да и как это вынести, если полы у пальтишка приподнимались, летали, и он стал похож на петушка. Еще миг — и закукарекает. Нет, это не вынести, и я предложил:

— Давай кончай свои танцы! Я приглашаю к себе.— Последние слова вылетели у меня как-то случайно. Видно, душа не вытерпела,— ведь человек же он, а мы потешаемся. И я опять повторил:

— В гости зову... Тебя, Миша, тебя.

— Как это?— он удивленно вскинул голову, глаза округлились и застыли в вопросе.

— Домой приглашаю, разве нельзя?.. У меня жена на работе, так что прошу без стеснения. Чайку попьем, обогреемся...

— Ладно, ладно, все вопросы снимаю,— он закивал головой, принимая приглашение.

И вот уже через десять минут мы заходим в подъезд. Я слышу сзади его прерывистое дыхание. Иногда он останавливается и подолгу упрашивает собачку. Видимо, она боится чужой обстановки. Наконец мы забрались. Я открываю дверь, а Миша сзади бормочет:

— Где мои семнадцать лет? Барабанит сердчишко прямо по ребрам. А долго ли шли...