В. Гартевельд - Песни каторги.

Такие стихотворения были не в редкость в каторге. Тем же размером мы нашли описанными и другие события каринского промысла, так же как и восхваления доброго начальника, прибывшего вслед за известным Раз — вым. Но литература каторги даже на этом не остановилась; у ней явились еще лучшие образчики. Что тюремная поэзия в последнее время вкладывалась уже в новые формы языка, доказательством тому могут служить произведения другого каторжного поэта, — не какого-нибудь барина, а человека, недалеко ушедшего от народа. Людей, обладающих некоторыми поэтическими талантами, бывало, конечно, и прежде немало в каторге, но они выражали свою жизнь в старой поэтической форме, в форме отсталой от просвещенных классов; в последнее же время начали появляться поэты, обладающие совершенно безукоризненными формами стиха и подходящие под уровень современной литературы. Образчики этого просвещенно-народного творчества очень любопытны. Мы в этом случае осмелимся привести стихотворения каторжного поэта Мокеева, которого тетрадка нам попалась в России. Об этом поэте упоминает и г. Максимов в описании каторги {«Сибирь и катор.», ч. I, с. 98, 99.}. Вот биография этого поэта. Бедный Мокеев пришел в Сибирь по делу об ограблении и умерщвлении, в котором он однако не участвовал. Он был купеческим сыном и буйно проводил свою молодость. При недостатке денег, закутившись, он натолкнулся на каких-то негодяев, которые решились совершить грабеж на большой дороге; во время предприятия они в борьбе убили свою жертву; Мокеев был свидетелем и не донес, это и послужило поводом к его ссылке. Такая судьба не редкость в среде ссыльных: множество замотавшихся купеческих сынков делаются соучастниками преступлений, — и примеров этому приведено много даже и в наших очерках. Но Мокеев, как видно, был из них самый невиннейший и наименее испорченный. В своих стихотворениях он глубоко кается в своей веселой жизни во время молодости; самый кутеж признает он преступлением; «я вор; я вор родного», говорит он, намекая на свое мотовство. Родные и их интересы остаются для него всегда священными. Пришедши в каторгу, он работал на петровском заводе и на рудниках на Коре. Здесь-то он и проявил свой поэтический талант, посвятивши его описанию арестантской жизни, ее горю и страданиям, которые он сам разделял с другими. Участь его была обыкновенная, тяжелая каторжная участь, как видно из стихов.

 Вставал с слезами на заре, Ложился спать в заботах…

Окончивши срок, как видно из той же его стихотворной биографии, он пошел искать работы по Забайкалью, но, — как бедный ссыльно-каторжный везде в пренебрежении, везде в загоне, — не мог ничего добиться. Наконец, его охватила общая болезнь всех поселенцев — «тоска по родине». Эта тоска, постоянная жалоба, и отчаянно-безнадежное положение ссыльного выражается во всех его стихотворениях.

Нет, прошла, знать, жизнь моя;Я свое отжил;Хотя на свободе я,Но без всяких сил.

. . . . . . . .

И далее:

Я изгнанник родины;Мне не быть на ней.

Это ядовитое сознание невозможности увидеть когда-нибудь родину, вместе с чувством глубокой скорби и раскаяния за свою молодость, все более и более растравляло жизнь этого человека. Мокеев ударился под влиянием этой тоски в запой; он блуждал по городам, по базарам, прося милостыни, — как рассказывает сам, — валялся в больнице, должно быть, в белой горячке, и жизнь смололась. Стихотворения его начали мельчать; в них он начал себя выставлять забитым, униженным и смотавшимся безнадежно. Г. Максимов застал этого, по виду скромного и тихого человека, в безнадежных запоях. Несмотря на то, что он иногда получал деньги от родных, что не раз пристраивался к месту у сибирских купцов, которых он местами воспевает, он не мог однако до последнего времени ужиться в Сибири. Он постоянно терзался мыслью, что «отца, брата, мать родную должен схоронить в живых», т. е. не видать, «забыть подругу детства» и т. д.; он решил, что нет ему места в чужой стороне, нет крова, и эта мысль постоянно его преследовала. Таким образом, Мокеев был чисто ссыльным поэтом; он не только изображал каторгу в прежней ее форме с каторжным житьем простого человека, но он испытывал всю участь поселенца в Сибири, смотрел на жизнь глазами ссыльного, испытывал все его чувства, все муки и всю раздирающую боль изгнания. Поэтому все его произведения проникнуты глубокою жизненною правдою. В то же время этот арестантский поэт, вышедший из народной среды и писавший для простого народа, как видно, уже находился под обаянием новой литературы; у него видно близкое подражание Пушкину, Лермонтову, Жуковвскому, Полежаеву и Кольцову. Стих его до того близок к этим поэтам, что иногда решительно невозможно отличить его подражаний от оригиналов, но рядом с этим перемешиваются и стихи, напоминающие склад прежней арестантской песни и ее арестантский язык. Точно так же наряду с прекрасными и выдержанными стихотворениями попадаются лакейские и писарские вирши, имеющие сюжетом — лесть благодетелям, выпрашиванье двугривенного, воззвание к водке и т. д.

Вот, например, замечательное по безукоризненности стихотворение:

Что не вольная пташка в клеточке,И не робкая рыбка в неводе,Грустит молодец в тюрьме каменнойЗа железною за решеточкою.

После горьких слез, после мрачных думДобрый молодец вспомнил родину,Вспомнил юные дни невозвратные,Когда жил еще с отцом с матерью.

Ах, ты молодость, жизнь прошедшая.Жизнь прошедшая — подневольная!Ты успела лишь обольстить меняИ сокрылася за сини-моря.

Для кого же я по ночам не спал?Кому сыпал я сребро-золото?Не тебе ли я буйной-ветренойПлатил дань не раз почти жизнью?

Такие стихи острожного поэта напоминают вполне стихи Кольцова и Полежаева, напр. стихотворение «у меня ли молодца ровно в двадцать лет, со бела лица спал румяный цвет» и т. д.

Подобными же стихами поэт описывает самую жизнь арестантской среды. Таково, например, описание предчувствия арестанта перед наказанием. В этом же стихотворении необыкновенно верно изображено прежнее наказание, известное под именем «Зеленой улицы», столь часто встречающееся в арестантских стихотворениях и взятое тюремным поэтом, вероятно, из живых рассказов, если не самим испытанное.

Месяц в небе возвестилЧас полуночи глубокойИ случайно свет пролилВ свод тюрьмы моей жестокой.Грусть чугунною плитойНалегла ко мне на грудь,И без страха я не могСердцем трепетным вздохнуть.Бьет полночь; никто ни слова;Всюду спали крепким сном;Только оклик часовогоРаздавался под окном.Ветер вольный, ветер сильныйПо корридору шумит.А сердце вещее дрожитИ будто ждет чего-то злого,И на слова мои ни словаМой часовой не говорит.Проходит ночь; душа скорбит…Рассвет мне страшен, как могила.Чего же сердце так заныло?Скажи, чего тебя страшит;Скажи, чего тебя пугает!

А вот и описание казни.

На место казни я пришел;Со всех сторон толпы бежали.Определенье мне читали:Четыре тысячи пройтиИ вечно чтоб в Сибири хладнойВ работе каторжной пробыть.Я слышал приговор ужасный.Потом, «Повзводно» — закричалНа офицеров батальонный.Склоня я голову стоялУгрозы слушал я невнятно

. . . . . . . . . . . .

Раздали палки по рядам,К прикладам руки привязали,«Дробь» — барабанщикам сказали;В моих глазах померкнул свет.Иду в рядах; пощады нет;Удары сыплют в спину градом,А я без чувств верчу прикладом.Прошел 500, — ходить не мог.Не раз меня сбивали с ног,Не раз водой меня полили.Начальник закричал: «Отбой!»Тряслися ноги подо мной;Дыханье я переводил;Не то был мертв, не то был жив;Не знал, что делалось со мной.И долго в забытьи я был…Тогда лишь принял мало силы,Когда мне фельдшер кровь пустил

. . . . . . . . . . . .

Чрез час в больнице я лежал;За мной товарищи ходили.Ни дня — ни ночи я не знал,Не мог сидеть, не мог ходить,С трудом лишь мог проговорить,Чтоб мне рубашку намочили.

Это стихотворение, по-видимому совершенно выдержанное, внезапно оканчивалось словами на манер арестантской песни: