Алексей Бердников - Заметки на полях переводов Петрарки
Ритм русского стиха - ямбический, строка содержит попеременно - в зависимости от того - мужское или женское окончание - 12-13 слогов, катрены между собой не срифмованы. Все под общим титлом: СОНЕТ К НИНЕ. Имя взято русское - уменьшительное, в частности, от Анастасия. Вкус этого имени еще и в том - что оно равным образом и итальянское тоже (уменьшительное, в частности, от Джованна).
Чтобы понять важность сделанного Иваном Крыловым поясним структурные особенности сонетной формы. Сонет - есть четырнадцатистрочие, написанное по определенной системе. Итальянский сонет имеет два обязательно рифмующихся между собой куплета (катрены), схема рифмовки такова: АВВА - АВВА, затем два трехстрочия - на двух, либо на трех рифмах, порядок рифм более или менее произволен. Важно учесть так называемую стансовость (смысловую и синтаксическую самодостаточность) любого из катренов.
На первый взгляд Иван Крылов неоправданно поступился строгостью формы удлинив строку и не соблюдая межкатренной рифмовки. Однако, эти "недостатки" с избытком компенсируются наличием особой поэтической ауры: обедненность рифмы как нельзя более соответствовала фонетическому строю тогдашних русских стихов. Богатая рифма (типа "гулял - стрелял") откровенно резала бы слух.
Сокровищницу русского петраркизма продолжают две державинские версии фрагментов NoNo.. 9 и 35. Их метр тот же, что и у Крылова, но катрены имеют между собой также и рифмовку. Державин, как и Крылов, согласно обычаям того времени, наделяет свои переводы заголовками (подлинник их не имеет, там только номера): Посылка плодов; Задумчивость. Задумчиво, один, широкими шагами/ Хожу и меряю пустых пространство мест;/ Очами мрачными смотрю перед ногами,/ Не зрится ль на песке где человечий след./ Увы! Я помощи себе между людями/ Не вижу, не ищу, как лишь оставить свет;/ Веселье коль прошло, грусть обладает нами,/ Зол внутренних печать на взорах всякий чтет./ И мнится, мне кричат долины, реки, холмы,/ Каким огнем мой дух и чувствия жегомы/ И от дражайших глаз что взор скрывает мой,/ Но нет пустынь таких, ни дебрей мрачных, дальных,/ Куда любовь моя в мечтах моих печальных/ Не приходила бы беседовать со мной.
Заметьте, никакой экзотики, чем так полюбили упиваться впоследствии поэты 19 и 20 века, едва лишь дело доходило до чуже-странного. Именно эти переводные пиесы наших самых талантливых стихотворцев поспособствовали более чего бы там ни было вовлечению молодой российской словесности в общий ансамбль европейских культурных феноменов. Именно тогда произошла живительная прививка к дереву русской культуры вообще, и поэзии в частности, той поэзии, где отразилась наиболее полно человеческая душа - то есть в любовной лирике.
Укоренение и развитие традиции в российской петраркистике
Первое живительное соприкосновение с величайшей в мире тяжелой лирой осталось и остается единственной в своем роде вехой в истории соприкасания двух культур: средиземноморской и гиперборейской. И надо сказать, что объект соприкосновения был выбран крайне удачно. Что последовало за двумя державинскими свершениями?
Назовем имена самых смелых, самых удачливых. Это Иван Козлов (1779-1840) принесший нам в качестве двух незабвенных трофеев фрагменты No 159 и 302. Обе пиесы - подлинные сонеты, построенные в державинском роде. Следует, однако, заметить, что в них начинает давать о себе знать маленькое родимое пятнышко всех или почти всех российских стихов, написанных в ямбе (болезнь века - по счастливой дефиниции Н. Томашевского) - то есть большая либо меньшая подчиненность байроновскому началу, ведь Байрон - всемогущий властитель всех тогдашних умов. Константин Батюшков (1787-1855) - пишет, следуя по стопам Петрарки, небольшую поэму - На смерть Лауры - четыре четверостишия - где в качестве точки отсчета им используется 269 фрагмент "Канцоньере", а также своеобразную параллельную разработку 50-го фрагмента, называя его - Вечер. Засим - Дмитрий Мин в строках шестистопного ямба являет нам весьма точный перевод фрагмента No 61. Аполлон Майков (1821-1897) производит замечательный в своем роде стиховой пересказ No 346.
Несколько слов об Александре Пушкине, переводов из Петрарки нам не оставившем, но неоднократно свидетельствовавшем о своем преклонении перед Италийским поэтом. Откроем "Евгения Онегина" - его лирический герой жаждет бежать в Италию - ради чего же? - Там обретут уста мои Язык Петрарки и любви. На онегинских страницах находим в качестве эпиграфа - la' sotto i giorni... - Там, где дни сумеречны и кратки, рождается племя, которому не больно умирать. Любопытно, что обе строки ( с пропуском между ними еще одной) взяты из фрагмента No 28, в той его части, где речь идет о Германии, и вся цитата заключает в себе параллель с характером геттингенского Ленского и его кончиной.
В одном из трех написанных Пушкиным сонетов - Суровый Дант ...- читаем - В нем жар любви Петрарка изливал, а потом уже - Игру его любил творец Макбета и пр., конечно здесь соблюдена хронология, прежде всего - но не только. Явлена здесь также и иерархия на Парнасе - такой, какой она представлялась Пушкину.
Интереснейшим для исследователя Петраркизма в России остается по-прежнему Онегин. Многие исследователи выводят генезис романа из байроновских великих поэм: Чайлд Гарольд и Дон-Жуан. Сам Пушкин, посмеиваясь, судил себя последователем автора Сбогара, а также - Мэтьюрина и т.п. - авторов жестоко-романтических, даже с оттенком ужасного. Но автор склонен предполагать, что тематического сходства в Онегине гораздо больше с "Канцоньере" нежели с любым из заявленных выше тематических сюжетов.
Байрон потесняет Петрарку в читательском сознании
...Таким был Пушкин, таково было поколение поэтов, пришедших к рампе в 1820-х: Пушкин, Дельвиг, Баратынский, Языков... Поколение 1830-х меняет свою ориентацию на англо-германскую - Лермонтов, Бенедиктов, Тютчев. Небо российского петраркизма понемногу затягивает всемогущий Байрон.
Происходит смена мироощущения. Ренессансный полицентризм, также как и старословянское миросозерцание [3], ставившие женщину в независимую позицию от мужчины, сменяется романтическим мужским моноцентризмом. Если независимость ренессансной женщины могла быть и являлась предметом мужского, рыцарского культа, то женщина романтиков должна была вписываться в окружение мужчины, который таким образом занимал в отношениях доминирующую позицию. Мужчина из рыцаря превращается во властелина, демона, воина, пирата, а женщина, соответственно, в его сообщницу, наложницу, рабыню [4]. Возможен и обратный вариант, когда женщина становится тираном, а мужчина бежит от нее наподобие Чайлд Гарольда непонятый, поруганный, попранный, уничтоженный.
На поэзии это, на наш взгляд, отразилось не лучшим образом. На смену диалога пришла односторонность максимализма. Лирический герой получил право требовать от жизни и от женщины всего или ничего.
Одновременно средиземноморскую (и славянскую) силлабику вытесняет англо-германская силлабо-тоника (Байрон, Шиллер, Бюргер).
Суть силлабо-тоники, заключается в правильном чередовании ударных слогов с безударными, каденция (интонация) на большом протяжении способна отличиться некоторой нарочитостью и даже назойливостью. Силлабика же, сохраняет произвольность ударения в пределах строки заданного количества слогов и лишена монотонности по определению.
В лету канули канцоны, эклоги, оды, как жанры поэзии. На смену им пришли исключительно элегии. Сонетная форма отходит на периферию поэтического внимания. Эпика исчезает из обихода. Во главу угла становятся лирические жанры.
Вместе с культом женщины уходит в тень и поэзия Петрарки.
Петрарка в России рубежа столетий
К середине Х1Х века в России Петрарка уже никого не удовлетворяет - он слишком очевидно просто удовлетворял свою страсть в любви - возвышенными, напевными строками.
Медленно, слишком медленно происходит возврат петраркова светила на небосклон российских муз. Он возвращается к нам украдкой, как бы сам того не желая. Владимир Соловьев (1853-1900) - поэт и философ, переводит последний 366 фрагмент "Собрания песен", поразительно созвучный его философской системе. В солнце одетая, звездно-венчанная,/ Солнцем Превышним любимая Дева!/ Свет его вечный в себе ты сокрыла./ Немощным звукам земного напева/ Как вознестись к тебе, Богом желанная!/ Дай же, молю, мне небесные крыла,/ Ты, что вовеки свой слух не закрыла/ Верного сердца мольбам,/ Но, милосердная к тайным скорбям,/ С помощью тайной всегда нисходила./ Жизни темница томит меня тесная,/ Дай же прибежище сердцу больному,/ Праху земному,/ Царица небесная!
Соловьев подхватил перо Великого Италийца именно в тот момент, когда оно выпало из его пальцев.
Вячеслав Иванов (1866-1949) - имя одинаково дорогое для русского и для итальянского слуха - в 1915 году издает 33 перевода Петрарковых Сонетов ставших сразу заметным явлением. Петрарка в России ХХ века - это прежде всего Иванов и те, кто идет за ним - даже если его и отрицает. Когда златую колесницу в море/ Купает Солнце, - с меркнущим эфиром/ Мрачится дух тоской. В томленьи сиром/ Жду первых звезд. Луна встает - и вскоре/ Настанет ночь. Невнемлющей все горе/ Перескажу. С собой самим и с миром,/ Со злой судьбой моей, с моим кумиром/ Часы растрачу в долгом разговоре./ Дремы не подманить мне к изголовью:/ Без отдыха до утра сердце стонет,/ И, слез ключи раскрыв, душа тоскует./ Редеет мгла, и тень Аврора гонит./ Во мне - все мрак!.. Лишь солнце вновь любовью/ Мне грудь зажжет и муки уврачует. [5].
