«Будем надеяться на всё лучшее…». Из эпистолярного наследия Д. С. Лихачева, 1938–1999 - Дмитрий Сергеевич Лихачев
Тираж «Теркина» ожидаем на днях. В свет он выпущен.
Желаю Вам всего доброго и поздравляю с праздниками — Вас и Зинаиду Александровну.
Ваш А. Гришунин
РГАЛИ. Ф. 3288. Оп. 1. Ед. хр. 40. Л. 159, 160. Машинописная копия.
92. А. Л. Гришунин — Д. С. Лихачеву 7 октября 1976 г.
7 октября 1976. Москва
Глубокоуважаемый и дорогой Дмитрий Сергеевич,
Я прочитал огромный том (1305 машинописных страниц) Кюхельбекера и пришел в некоторое замешательство. Решил посоветоваться с Вами, прежде чем писать официальную рецензию.
Напомню Вам сложную историю этого замысла: сначала была заявка на издание «Лит[ературная] критика и Дневник» — Ю. Д. Левина[2575] и М. Г. Альтшуллера. 3 марта 1972 г. мы ее отвергли — ввиду неоднородности состава и большого объема; предложили ограничиться повестями. Альтшуллер прислал на них заявку (22 авт. листа), и мы ее приняли. В июле 1973 г. поступила новая заявка — «Дневник и письма» Кюхельбекера — от В. Н. Орлова и Н. В. Королевой[2576], поддержанная Базановым. 28 декабря 1973 г. мы приняли решение об объединении в одном издании дневника и худож[ественной] прозы К[юхельбекера], редактором предложили Б. Ф. Егорова.
Лежащий передо мной том-Левиафан удручает не только своим объемом, но и своей нецельностью, аморфностью. Он содержит: «Путешествие» (путевые записки 1820 г., печатавшиеся тогда же в журналах), повести: «Адо», «Русский Декамерон», «Последний Колонна»; дневник 1831–1846 гг., а в «Дополнениях» еще — литературно-критические статьи. А так как в дневник Кюхельбекер имел обыкновение вписывать, сидя в одиночной тюрьме, свои (а иногда и чужие) очень длинные стихотворения, — они тоже печатаются в составе дневника. В результате получилось смешение, конгломерат всего, что только было у Кюхельбекера, за исключением разве что писем (которые как раз были бы интересны и уместны в сопоставлении с дневником). В статье Альтшуллера и Королевой есть, правда, попытка подчеркнуть цельность всего наследия К[юхельбекера] и видеть в худож[ественной] прозе его проявление его эстетических взглядов. Но ведь так оно и должно быть; стихи и драмы, я думаю, подчинились бы той же закономерности.
Мне показалась сомнительной целесообразность включения «худож[ественной] прозы». Из трех повестей только «Последний Колонна» представляет живой, не археологический интерес, но и она была издана ленинградским ГИХЛом в 1937 г. В повести «Адо», бесцветной в литературно-художественном отношении, речь идет о борьбе средневековых эстонцев против Тевтонского ордена, с опорой на новгородцев. Это — по-декабристски. Но решающее значение при этом придается мотиву религиозного обращения — христианизации, православизации (и мотив этот очень заметен, силен).
«Русский Декамерон» — жалкая потуга относительно произведения Боккаччо, едва только начатая. Написана одна только «ночь» из замышлявшихся десяти — вставная поэма «Зоровавель». Но — какая же это «проза»? Это — переложение стихами одной из библейских книг — 2-й книги Ездры (гл[авы] 3 и 4), где речь идет о юном вожде иудеев, отличившемся при дворе царя Дария и выведшем евреев из персидского плена. Много раз говорится о возвышении Иерусалима и «святой горы Сиона», и вообще — многовато «сионских» мотивов, например:
Евреев кончилось изгнанье;
Их всех идущих в град Салим (Иерусалим)
Вы провожайте и храните
И хлебы в путь давайте им…
Да рубят кедры с Ливанона
И господу созиждут храм.
Об исторической судьбе евреев:
И тяжко бремя их судьбы.
Всех стран народы их владыки,
Они же всюду, всем рабы.
Все это много раз уже напечатано, последний раз — в двухтомнике Кюхельбекера «Библиотека поэта» (1967), но представляете ли, как сейчас это будет звучать и восприниматься умными и неумными нашими оппонентами, особенно — в исполнении М. Г. Альтшуллера и В. Н. Орлова (который уже «горел» на чем-то подобном)? Альтшуллер еще и выписывает четверостишье («Евреев кончилось изгнанье…») в своей статье, уверяя (с очевидной, по-моему, натяжкой), будто это — намек на декабристов, которых Кюхельбекер таким образом призывает вернуть.
Библию сейчас мало кто знает, а «злоба дневи» у всех на глазах.
В литературном отношении и это произведение крайне слабо. В комментариях приводится отрицательный анонимный отзыв «Библиотеки для чтения»[2577]. Отзыв этот глумлив — в духе Сенковского[2578], но если отвлечься от этой глумливости, то по существу своему он справедлив.
Я полагаю, что нам надо бы очистить издание от этих повестей, тем более что и самый дневник перенасыщен религиозными мотивами, так что и с ним нам могут быть всякие трудности. Кюхельбекером в крепости, как видно, овладело религиозное исступление, экстаз, и это отразилось буквально почти в каждой странице дневника, а также в выписанных здесь стихотворениях: переложения псалмов, молитв (даже «Отче наш» переложен на стихи Кюхельбекера), молитвы собственного сочинения, духовные стихи. Такие настроения понятны в его положении узника (были они и у других декабристов); общее впечатление о «Кюхле» при чтении его дневника остается традиционным: чудаковатый, невезучий, но — чистый сердцем. Надо бы объяснить это в комментариях (чего пока не сделано). Но опыт наших изданий — переписки Достоевских, Врачанского и др. — показывает, что проводить такие издания трудно.
Есть в дневнике еще выпады против материализма, критика Локка[2579], учение которого «едва ли можно согласить не только с религиею христианскою, но даже с верованием феистов в бессмертие души», оно «прямо ведет к материализму или, лучше сказать, — материализм, только прикрытый благородною личиною».
Дневник вообще богат, содержателен; книга будет хорошей; но есть (изредка) и безвкусие, «глубокомыслие» в духе Козьмы Пруткова, что, впрочем, тоже не нарушает традиционного представления об авторе как о милом неудачнике и чудаке.
Вот еще есть какая сложность: Королева доверительно пишет мне, что Орлов подготовленной рукописи еще не видел. Как составитель издания 1929 года[2580] он может быть ревнив в этом случае, испугается религиозных мотивов и т. п.
Я думаю, что нам надо сделать издание по возможности цельным — на основе дневника. «Путешествие» вяжется с дневником, п[отому] ч[то] это — путевые заметки (по Европе), как-то они дневник дополняют. Повести же я предложил бы вывести из книги, не печатать. За «Путешествием» пойдет дневник, но его надо избавить от некоторых стихотворений, присоединенных к нему искусственно. Я имею в виду два огромных отрывка незаконченной трагедии «Архилох» и стихотворения 1846 года, помещенные в конце дневника. Все они с текстом дневника не имеют никакой связи, — просто за несколько месяцев до смерти ослепший, больной К[юхельбекер] превратил свой дневник в записную тетрадь для текстов своих стихотворений. Дневник после них уже не возобновляется. Было бы неоправданным формализмом публиковать эти стихи
