Журнал современник - Журнал Наш Современник 2008 #10
И все это было совсем недавно, чуть больше века назад: огромное государство просыпалось с колокольным звоном к заутрени, в сверкании куполов храмов и монастырей Кремля.
От Калужской заставы уходили две улицы. Калужская, вечно в работе, в деловых поездках из города и в город, в увеселительных разъездах горожан на Воробьевы горы. И Донская улица, по которой увозили отмаявшихся в вечной человеческой суетной суете; по ней увезли и отца на вечный покой на кладбище Донского монастыря. Все рядом и все чередом и порядком, угодным Богу…
Встреча с "суженой" входила в ряд непреложного.
Нет, но какая прелестная девушка — у них таких не видывали! Ну, сняли и сняли квартиру, но кто же мог подумать, что есть на свете такая деви-ца-петербурженка. Сроду не был в Петербурге, наша Москва лучше всех городов мира, надо ей все показать: и реку с садами, спускающимися к ней, и Кремль, и соборы, и Большой театр.
Пусть услышит, как поет Бутенко: "Власть на власть встает войной… сатана там правит бал… люди гибнут за металл… " Бас Бутенко-Мефистофе-ля угрожает миру; кажется, нет спасения от могущественного врага рода человеческого… А потом — треск, молнии, дым, огонь, и он проваливается в Ад среди грохота, от которого, кажется, вот-вот рухнет огромная люстра.
Оля оказалась всего на два года младше его, просто маленькая и худенькая, как подросток. Она в первых же разговорах беспрекословно приняла его верховенство. Притом, имея свою программу жизни: как это можно не уважать преподавателей? Может, ему просто не повезло, немец тройки ставит, сколько ни старайся. У нее был такой же случай, надо добром, прилежанием…
И Ваня тут же дает ей честное слово, что к выпускным экзаменам в его Шестой гимназии он станет — ну, не первым, но одним из первых.
А Оля твердо знает, что будет сельской учительницей. Молиться Богу и ходить в церковь для нее не обязанность, не то что для него, а просто необходимость.
Какая она тихая, светлая. Возле нее так покойно. Ни на кого не похожая. Не знал, что такие бывают.
— Вы, должно быть, иностранцы?
— Знаю, что родом из шотландских дворян. В третьем поколении русские, православные, на военной службе у царя. Дедушка умер раньше моего рождения. Сколько помню, мы ездили с отцом и жили там, где он служил. Родилась в Орле, там оставались, пока отец участвовал в Турецкой кампании.
— А я помню эту войну потому, что по Москве ходили люди в белых рубахах ниже колен; старики, женщины и дети — некоторые без языков, они издавали жуткие звуки, вздымая к небу темные жилистые руки. Взрослые подавали беженцам, качали головами: какое зверство у этих нехристей, наш царь вступился за несчастных братьев наших. Няня, как могла, объяснила мне, испуганному ребенку…
Они не заметили, как прошло лето. Над Ваней подшучивали сестры, хмурилась суровая матушка: отказала постояльцам. Николай серьезным делом занят, Соня замужем, Мария в консерватории учится, Иван когда еще в люди выйдет — что за баловство эти "ухаживания"!
Никто не принимал всерьез их осторожных коротких встреч у всех на виду. И ведь ничего-то не надо, а только увидеть, как мелькнет впереди ее аккуратно причесанная головка. Днем выйдет в сад, посидит у стола в открытой беседке. Вечером с братом Гришей опять в сад, и Иван с ними. Вот и всего-то. Все на виду у взрослых, и в театр, и на прогулку — со старшими. На какие деньги? Удачно перепродал Загоскина.
Да, забросил свои интересы, всё Ивану кажется скудным, глупым, вот и "вьется вьюном" вокруг приезжих. Недаром няня в детстве называла его "гороховой болтушкой": рассказывает им, как в детстве у него были друзья, с которыми убегал на представленья возле Новодевичьего поля. Там целое поле — открытая сцена, где Наполеон кричал простуженным голосом, что возьмет Москву, а потом, охрипнув от мороза, очень смешно "убегал". Там некий француз (?) в спортивном трико летал на воздушном шаре, то есть в корзине, поднимаемой вверх огромным шаром, однажды сорвался вместе с корзиной вниз, но зрителей уверили, что завтра представление повторится. Им, однако, не удалось еще раз сбежать — их заперли дома, а Драпа, у которого был не родитель, а хозяин-сапожник, жестоко избили.
А Оле очень понравился рассказ о том, как Ваня со своими товарищами отстоял старую лошадь, чтоб ее не увели на живодерню.
Дома её с пристрастием допрашивали, о чем говорили, что делали в саду: такой милый, такой приятный и умный молодой человек…
А Ольга? У нее ничего нельзя было выведать, у молчальницы. Даже Ване редко удавалось ее разговорить. Что спросишь, на то и ответ. Но так слушает, словно никогда не слышала ничего интереснее. И только глаза под вопросительно взлетевшими бровками как бы хотят знать: а вы не шутите, когда говорите так серьезно?
Оля уезжала на учебу с новой шубкой в саквояжике, ее перешили из маминой. Накануне отъезда в Петербург Оля обещала отвечать на Ванины письма незамедлительно.
4. В Утрехте
Но разве можно броней почтового запрета перегородить потоки людских привязанностей и страстей? Муж Ольгиной подруги Фаси, Фавсты Николаевны Толен, тоже голландец, регулярно бывал во Франции по дипломатической линии; письма русской к русскому и наоборот ездили в экспрессе между двух стран, находя заждавшихся адресатов.
Изобретательности Ольги Александровны Бредиус можно было бы позавидовать, если бы не посыпавшиеся вскоре по-детски трогательные жалобы. Ее изматывали странные недомогания, ничем не объяснимые боли, иногда кровь. Врачи ссылались на плохую работу почки, пожимали плечами по поводу почти всегдашней слабости и редких внезапных обнадеживающих периодов бодрости, прилива сил, просветов нежных и светлых чувствований. Тридцатипятилетняя замужняя женщина, медик по образованию, она терялась в догадках о своих недомоганиях, не были едины в диагнозах и врачи.
Позже она осознает, что очень давно начала жить как бы через силу. Что поселило в самой ее глубине нездоровье, душевную некомфортность?
Ольга надолго останется даже не в ранней юности, а в далеком-далеком детстве на Волге — в мире, наполнявшем гордостью ее маленькое сердце, в мире всеобщего уважения к отцу — священнику церкви Спаса Нерукотворного. Там было первое говенье Великого поста и первое причастие, добрая нянюшка Айюшка, незабвенные поездки в гости с матерью и братом к дедушке, благочинному, и бабушке. Как все было тогда славно, бестревожно! Как могло все это, надежное, исчезнуть, разрушиться!
И вот теперь забрезжила надежда духовно соединить Россию с певцом России — спастись от себя самой и своих страхов, от разочарований и тоски. Что может быть достойнее, изысканнее, интереснее дружбы с большим писателем? Разве он такой, как все? Она и себя не чувствовала такой, как все, испытывала потребность излить свое на бумаге. Это призвание — писать, это не жизнь, это больше, чем жизнь.
Скорбное лицо, неправдоподобная худоба, весь его аскетический отрешенный облик рождал в Ольге Александровне Субботиной безотчетную для нее самой зависть к истории неведомой ей личной жизни писателя… В ее ушах и сейчас продолжал звучать его голос: "Еще горит в опаленных и оскорбленных, лишенных Родины "прометеев" огонь, огонь лампад России… наша незрелая интеллигенция, не воспитанный на демократических свободах народ… Ибо правит жизнью не "почва", а "сеятель"… и жизнь заставит, придет время, и Россия воскреснет, России — быть… "
И вот теперь, глядя в полукруглое окно выбранной для себя угловой комнаты первого этажа в имении Бредиусов Бюнник, Ольга поняла, что все воспоминания об И. С. живут в ней всё ярче и ярче.
На цветы легла тень, но это ненадолго; она проверяла движение солнца, перед тем как разбить клумбу.
Иван Сергеевич увидит в ней свою единомышленницу, он не будет так одинок, они оба станут выше, богаче, духовнее.
5. С Олей и без нее. "Монахини сказали…"
Как известно, бракам, совершаемым на небесах, присуща ясность и доброе согласие. Через двадцать с лишним лет Ольга скажет жене Бунина Вере Николаевне: вижу, человек серьезный, не то что другие, вот и пошла за него.
Иван дотерпел только до второго курса университета. Летом 1895 года Ольга и Иван обвенчались в храме подмосковного материного имения-дачи в селе Трахоньево на Клязьме в окружении родни, детишек-сестер, под перешептывание деревенских баб: "Совсем дети… " — такие они были бесплотно-худющие и безгрешно-наивные. Через два года родился сын Сергей.
Это было время почти напоказ выставляемого атеизма, когда отношения с Богом заканчивались в гимназии сдачей экзамена по Закону Божьему, когда Бог оставался только у народа.
Позже Куприн как-то расскажет Шмелеву, почему разошелся с первой женой Марией Иорданской: "Для совершения брака надо было предъявить среди документов свидетельство о говении. Столичный дьячок был человек понимающий: "Вы хотите говеть или т а к? Свидетельство я могу вам выписать сейчас. Это будет стоить десять рублей…" Свидетельство о говении было уже в руках, и само венчание было уже — "так", и развод был неизбежен".
