Бегущей строкой - Елена Сергеевна Холмогорова
Открытка легла в мой почтовый ящик через две недели. Учитывая черепашьи темпы передвижения корреспонденции по Москве, было ясно, что отправлена она была вскоре после подачи пресловутого заявления. Несколько удивленная и пристыженная (надо же, как быстро все решилось!), я поехала по знакомому адресу.
Прием ожидал меня королевский. В те поры чашечку кофе в казенных стенах предлагали, главным образом, в зарубежных фильмах, так что меня всего лишь норовили усадить не на стул, а в кресло, разговаривали даже не вежливо, а скорее подобострастно, короче говоря, контраст с предыдущим посещением был разительный.
Можно было бы долго и красочно описывать гамму чувств, которая читалась на лице моей Кармен, как она тщательно подбирала слова, что давалось ей, привычной к послушно вылетающим из уст штампам, непросто… На этот раз в кабинете суетились еще две дамы, готовые прийти на помощь в трудный момент.
Но если коротко, суть дела была такова. Оказывается, все поданные документы тщательно проверялись («Ну, вы понимаете, где…» – кивок в неопределенном, а точнее – определенном направлении), и выяснилось, что произошла некоторая, ну не то чтобы ошибка, так, недоразумение, которое надо устранить. Свидетельство о моем рождении, как полагается, завершалось строкой «о чем сделана запись от такого-то числа за таким-то номером в книге регистраций такого-то загса». Так вот, свидетельство выдали, а записи нет! Так что, по документам, я не родилась, нет меня, и все!
Меня разбирал смех. Не скрою, приятно было зрелище этих напуганных бюрократок. «И что вы предлагаете делать?» – спросила я со всем возможным ехидством.
«Вы должны написать заявление на имя министра юстиции». Тут я расхохоталась, и они, как китайские болванчики, деланно заулыбались и закивали головами. «И что же писать?» – «Вот мы тут проконсультировались…» – и мне была протянута бумага. Я, конечно же, послушно переписала текст прошения о том, чтобы «привести документы в соответствие с реально существующим положением», то есть попросту числить меня родившейся.
Как только я поставила подпись и Кармен ловким движением спрятала заявление в ящик стола, лицо ее приобрело привычное надменно-торжественное выражение, а в голос вернулись обличительные нотки. «Скажите спасибо, что это вскрылось сейчас, – угрожающе произнесла она, – открытка придет через два-три месяца».
Я не стала уточнять, каких страшных последствий счастливо избежала, и покинула загс под радостное «Поздравляю!» одной из дам-помощниц, встреченных в коридоре.
Через три месяца я буднично, без участия начальства, получила под расписку свидетельство о перемене фамилии. Теперь я могла чувствовать себя полноправным гражданином своего отечества и смело смотреть в глаза любому чиновнику. Вот так, пусть и со второй попытки, я появилась на свет.
Среди шума словаря
«Тоже мне Лев Толстой!..»
На тебя любая строчка
Точит нож в стихах твоих.
Арсений Тарковский
Человек пишет стихи, сочиняет музыку, вырезает какие-то штучки из дерева, обжигает глиняные свистульки, составляет букеты – все это созидание, творчество. Когда я попала в Венецию, вместо того чтобы ходить по улочкам и упиваться этим дивным городом, потеряла драгоценный час, если не больше, в мастерской стеклодува – оторваться от таинства рождения вазы было невозможно.
Но любое творчество – обоюдоострый процесс: без него человек, вставший на этот путь, уже существовать не может, оно навсегда остается для него другом-врагом. Даниил Хармс: «Вдохновение и интерес – это то же самое. Уклониться от истинного вдохновения столь же трудно, как и от порока. При истинном вдохновении исчезает все и остается только оно одно».
Объяснить про творчество нельзя ничего. Можно только без конца поражаться высоким примерам, понимая, что никогда не будешь им соответствовать и хоть вдохновляешься этими вершинами, ощущать бессмысленность того, чем занимаешься.
Высокие примеры одновременно вдохновляют и обезоруживают. Вот прочитала я когда-то у Чехова в «Степи» фразу, и как только я ее вспоминаю, всякое желание писать враз пропадает, потому что такого не достичь никогда, и хоть вроде бы к тому и не стремишься, раз ты это знаешь, это будет мешать и тебя мучить. «До своей смерти она была жива и носила с базара мягкие бублики». Ну, как это можно сказать «До своей смерти она была жива»? Почему это гениально точно? Почему это так глубоко?
Да, творчество – загадка, а потому не поддается объяснению. Вот у Бунина в «Жизни Арсеньева» есть такой эпизод. Герой описывает своей любимой Лике, как поздней осенью ездил с братом покупать на сруб березу: «Я говорил, как несказанно жаль было мне эту березу, сверху донизу осыпанную мелкой ржавой листвой, когда мужики косолапо и грубо обошли, оглядели ее кругом и потом, поплевав в рубчатые звериные ладони, взялись за топоры и дружно ударили в ее пестрый от белизны и черни ствол…» И заканчивает признанием, что хотел бы написать об этом рассказ. «Она пожала плечами: «Ну, миленький, о чем же тут писать! Что ж все погоду описывать!» И простая замена слова природа на прозаизм погода дает такой потрясающий эффект, что сразу воздвигает китайскую стену между героем и героиней.
Да, разумеется (еще раз спрячусь за спину Хармса): «Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьется». От себя добавлю: «И прозу, конечно». Но в известной степени мера таланта для человека, познавшего искус творчества, второстепенна. Мой старинный знакомый, скромного дарования прозаик, в одночасье расстался с женой. Случилось это так. Осенним утром, напившись кофе, он сел за письменный стол, но не успел закончить и первой фразы, как дверь в комнату распахнулась, и жена раздраженно бросила: «Чеснока нет, а я борщ варить поставила. Давай-ка бегом в овощной!» «Но я только-только сел работать», – попытался отбиться поймавший вдохновение сочинитель. «Тоже мне Лев Толстой, подумаешь, полчасика не
