Газета День Литературы - Газета День Литературы # 81 (2003 5)
Какая нежная весна была в том году! Какое знойное лето! И как убивалась Зинаида на проводах Николая в армию. Водой отливали.
— Вишь, как ее разобрало сердешную, — поджав губы, пропела неодобрительно тетка Авдотья, первая сплетница на селе.
— Не дай Бог, рехнется ищо от любве-то, — покачав головой, вторила ей кума её Ефросинья. Чокнулись, выпили по доброй стопке забористой самогонки, зажевали сальцем да холодцом.
Когда гости изрядно захмелели, Зина завела хмельного Николая за шторку, жарко шептала:
— Ждать буду, Коленька! Не споткнись, родной, на тамошних-то девках. Все охочи до чужих мужиков.
Он осоловело улыбался, гладил её щеки…
Споткнулась Зинаида. На годовщину своей службы получил Николай из дома посылку. И почти все материнские гостинцы (впрочем, как и раньше) "реквизировал" триумвират. Как только Николай открыл заветный фанерный ящичек, Хайрутдинов, Довбня и Сидоров, пересмеиваясь, подошли к нему. Оттерли его в сторону, завладели посылкой. Бесцеремонно вытаскивая заботливо уложенные консервы, печенье, колбасу, быстро опорожнили "никчемную тару".
— Все подлежит экспроприации на нужды революции, — бодро изрек Сидоров. — Все — кроме корреспонденции, — и он небрежно бросил Николаю письмо.
"Ну, гады ползучие, — скрипнув зубами, выругался про себя он, — чтоб вы подавались моими харчами. Погодите, отольются вам мои слезки. Еще как отольются!". И, отойдя к столику дневального, стал читать материнское послание. Многочисленные деревенские новости мало его интересовали. Он искал слова о Зине, от которой уже два месяца ничего не получал. И, наконец, нашел. В самых последних строках: "А насчет Зинаиды, ты, сынок, не расстраивайся. Пустая оказалась твоя краля, никудышняя. На Ноябрьские выскочила замуж за Гаврилу Зайцева, что в райцентре пятью ларьками командовает". Буквы вдруг стали расплываться, голова закружилась, Николай ухватился за спинку койки, тяжело сел.
— Чегой-то нам такое пишут? — заинтересовался Хайрутдинов, глядя на Николая. Выхватил у него из ослабевшей руки письмо, пробежал его глазами.
— Тю, да у нас невеста скурвилась. Оказывается, мы сохли по б…!
— Ах ты… ты…
Николай бросился с кулаками на обидчика, но тут же ударом Довбни был сбит на пол. Потом лежачего долго били три пары сапог. Николай молча принимал побои. Когда троица отправилась пировать в каптерку, он поднялся, шатаясь и побрел в туалетную комнату. Его остановил шедший навстречу лейтенант Пивоваров.
— В чем дело? Вы что — пьяны?
Николай молчал. Лейтенант принюхался, передернул плечами, пошел дальше. "И что за солдат нынче пошел! — брезгливо думал он. — Ни удалой русской стати, ни молодецкой выправки. Хлюпики. Не дай Бог с такими воевать…".
Накануне Нового года в полк должен был приехать с проверкой командир дивизии. При малейшей служебной оплошности генерал умело устраивал свои знаменитые разносы. Любимым коньком было скрупулезное ознакомление с караульной службой и уж тут он свирепствовал люто. Лейтенант Пивоваров и старший сержант Напир, зная об этом, уговорили троицу заступить в караул. Попал в тот же караул и Николай. Сменившись с поста, он задремал вместе со своей сменой на караульных нарах. И виделось ему, что его, годовалого пацанчика, мама качает в зыбке. В избе тепло пахнет свежеиспеченным хлебом, мама тихо поет такую знакомую, такую сладкую колыбельную. Появляется отец, вкладывает в его руку длинную трубочку-леденец в яркой слюдяной обертке. Маму сменяет сестра Тоня. Её песня совсем другая — громкая, трескучая. Сестра сердится, что он никак не засыпает. Но ему вовсе не хочется спать. Неожиданно в зыбку заглядывает их молоденькая козочка Манька. Жует мокрыми губами, добрые, умные глаза ее смеются. Николай стряхивает с себя дрему. И понимает, что его разбудил пристальный взгляд разводящего Напира.
— Ну, ты даешь! — покачивает головой старший сержант. — Какую-то Зинаиду то клянешь, то в любви ей признаешься.
И, уже выходя из караульного помещения, добавляет:
— Слышь-ка, научи, как бабу во сне увидать, а? Оченна надо с одной шалавой поквитаться. Хоть во сне.
Николая приперло по малой нужде. Он рванул по коридору и вдруг остановился как вкопанный. Из-за полуприкрытой двери пустой камеры гауптвахты он услышал знакомые голоса.
— Вот что, братцы, — говорил Сидоров. — Завтра баня. Попаримся, похлещемся березовым веничком и побалуемся бражкой. Лидка моя, ну эта — из офицерской столовой подавальщица — обещала две трехлитровых банки притащить.
— Кончал бы ты с ней шашни крутить, Сидор, — посоветовал Хайрутдинов. — Уж больно старая да грязная лярва.
— Лярва-то она, конечно, лярва, — согласился Сидоров. — Однако, ты первый набрасываешься на ее пирожки да огурчики.
— Ша, пацаны. Я другую забаву на завтра предлагаю, — Довбня сделал паузу, продолжил игриво. — Самая пора опустить Николашу нашего строптивого.
— А что? Чистенький после баньки, — Сидоров даже хрюкнул от предвкушения. — И в самый раз закусь телесная к бражке. Главное — девственная!
— Значится, так — Хан и я затащим его в каптерку, а ты, Сидор, приготовишь матрасик помякше…
Через полчаса очередная смена, в которой были Николай и "интернациональный триумвират", получили оружие и отправились с разводящим на посты. Они почти подошли к складу ГСМ, который находился на почтительном расстоянии от всех других построек, когда Николай передернул затвор и открыл огонь по всей смене. В темноте зловеще сверкали вспышки автоматных очередей. Через две минуты на пустынном заснеженном тракте лежали шесть трупов. У Николая было такое ощущение, что его мозги и сердце промерзли насквозь — ни мысли, ни чувства. Он лишь понимал, что нужно уйти с того места. Но куда? Он не знал местности и потому пошел по дороге — прочь от полка, прочь от казармы и всех этих враждебных ему людей. Шел он долго, часа три-четыре. Изредка, почувствовав жажду, черпал ладонью снег, лизал тонкую ледяную корку наста. Наконец, показалась деревня. Он обошел её стороной, иногда проваливаясь по пояс. Увидев стоявший в стороне от дороги и домов сарай, он осторожно открыл незапертые ворота. Это был склад сена и Николай только теперь ощутил, что смертельно устал. Он хотел было соорудить себе логово, но сил его хватило лишь на то, чтобы набросать несколько пряных пушистых охапок у одиноко стоявшей в углу телеги. Упав на них, он еще сумел расстегнуть ремень и, едва смежив веки, провалился в бездну сна…
— Товарищ лейтенант, следы ведут к этому сараю.
— Окружить! Не стрелять! Брать дезертира живьем! — злой голос лейтенанта Пивоварова заставил Николая вздрогнуть, напрячься. Через великую силу он встал. Ноги плохо его слушались и, с трудом передвигая их, он медленно подошел к воротам, осторожно выглянул наружу. По белому полю двигались темные фигурки солдат. Он вернулся к телеге, снял варежки, аккуратно положил их на оглоблю, проверил автомат. Приладил обжигающе холодный ствол под подбородок и нажал на спусковой крючок.
31 декабря 2002 года
Владимир Винников ПОСЛУШАЙ, ДАЛЕКО...
В издательстве “Молодая гвардия” вышло уже несколько книг “большой” серии “Золотой жираф” — своеобразной библиотеки “избранного” русской поэзии ХХ столетия. Мне уже доводилось писать о новом возрождении интереса к стихам — интереса, имеющего, впрочем, мало общего со “стадионным бумом” 60-х годов, поскольку тогда все с нетерпением ждали новых стихов молодых поэтов, а сегодня читатели словно бы подводят итоги ушедшего века (а может быть, даже тысячелетия), заново обращаясь к творчеству уже известных авторов, открывая новые черты в, казалось бы, привычных и знакомых лицах, стирая “белые пятна” и заполняя “черные дыры” в новейшей истории отечественной поэзии, литературы и культуры в целом. Тот пафос коллекционера и исследователя, который идет сегодня на смену недавнему равнодушию периода “реформ”, далек от восторженного энтузиазма “шестидесятников” и по определению не может носить массового характера. Но он не летуч, не эфемерен и, самое главное, его последствия для русской культуры могут оказаться не разрушительными, а, напротив, весьма плодотворными.
"...у озера Чад изысканный бродит жираф",— эти строки Николая Гумилева, несомненно, имеют самое прямое отношение к затеянной "молодогвардейцами" серии. Да и открылась она его же книгой "Шестое чувство" (кстати, любой грамотный медик сегодня скажет, что шестым чувством человека, реально присущим каждому из нас, помимо зрения, слуха, обоняния, осязания и вкуса, является чувство равновесия). Гумилевский "акмеизм" предполагает это чувство уравновешенности — но не статической, мертвой, а находящейся в непрерывном движении: будь то движение стиха или движение жизни. В оформлении серии также прослеживается это динамическое равновесие: каждая книга содержит две фотографии автора: в молодости и на момент издания (или, в случае, если поэта уже нет в живых, одну из последних по времени). Даже круг предполагаемых авторов тоже очерчен по-гумилевски: "мастера русского поэтического слова". Это в любом случае уровень гораздо "выше среднего", но всё же планка серии условно размещена между метками "подмастерье" и "гений". Поэтому не думаю, что в "Золотом жирафе" когда-либо выйдут сборники Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Есенина или Маяковского. Впрочем, данное обстоятельство никак не умаляет ни значения, ни статуса серии.
