Журнал Русская жизнь - 1968 (май 2008)
Он мне несколько похвал сделал и говорит: «Я сделаю исключение и переведу вас в авиационный отряд. Вы отныне будете считаться солдатом 12-го авиационного отряда, меняйте ваши погоны».
Тут моей радости не было границ.
Кроме чисто авиационных фотографических разведок в обязанность фотографов-наблюдателей входило снимать все события на ближайшем фронте. Тогда военных корреспондентов не было, и это выполняли фотографы авиационных отрядов. В моем распоряжении был автомобиль, я имел помощника, мы, когда не нужно было летать, объезжали фронт, особенно если где-нибудь что-то случалось, я привозил потрясающие снимки в смысле актуальности, иллюстрационных ценностей. Мне удавалось прибывать непосредственно после битвы, и я привозил снимки, на которые тяжело было даже смотреть. Эти снимки я воспроизводил в нескольких экземплярах: один полагалось отсылать Великому князю, один в штаб армии, один в Москву, в будущий военный музей, по одному всем офицерам и себе. Так что каждый снимок воспроизводился в 15-20 экземплярах.
Я стал таким известным лицом еще и по другим соображениям. Когда мы летали на разведку, по возвращении нужно было отослать снимок в штаб армии как можно скорее. Для этого приходилось высушивать негатив. А высушить можно было чистым спиртом. Значит, в моем распоряжении был чистый спирт, который выдавался за подписью начальника и моей. Без меня нельзя было получить чистый спирт. Мне для фотографий нужен был литр в месяц, а мы выписывали ведро в месяц. А ведро - это 40 литров. Так что я был не только знаменит тем, что хорошие фотографии делал, но и тем, что у меня водку можно было получить. Тогда же был сухой закон, водки в России не было.
Через некоторое время мне случилось подвергнуться опасности, которую я не сознавал совершенно. Это было зимой в Карпатах. Мы поднялись с летчиком на 500 метров, вдруг я чувствую, что мы спускаемся, и не так, как всегда, а боком. Там было снега около трех метров, мы врезались в сугроб, был страшный толчок. Наблюдатель всегда сзади сидит. Тогда мы имели «Вуазены», аппараты военные из Франции. Это были бипланы, где гондола узенькая, длинная, так расположена, что спереди сидит летчик, у него эта гондола доходит выше колен, а я сзади. А сзади меня - мотор. И когда случился сильный толчок, меня выбросило из аэроплана между крыльями. Своей каской я порвал стальной кабель, который соединяет оба крыла, меня выбросило в снег, я отделался без единой царапинки. А у бедного летчика руки-ноги были перебиты.
- У вас не было никаких трений, неприятностей в связи с тем, что вы еврей?
- Никаких. Было только такое обстоятельство: после двух-трех полетов солдат получал Георгиевскую медаль. Тогда каждый полет считался подвигом. Я совершил 21 полет, но никакой медали не получил. Мне уже по тарифу полагалось чуть ли не четыре Георгиевских креста. А для меня это имело огромное значение. Еврей с университетским дипломом имел право жить где угодно в городах, имел право приобретать недвижимое имущество, но в деревнях не имел право. Считалось, что еврей на деревне не должен жить, что он будет там развращать крестьян, поэтому в деревню его пускать нельзя. А георгиевский кавалер имел абсолютно все права, он был приравнен к православному, так, как если бы он крестился. И начальник тогдашний, которому перебило ноги, мы с ним были в страшной дружбе, он мне говорит: «Шурочка, вы на меня, наверное, сердитесь, что вас к медали не представляю». Я ему отвечаю: «Алексей Николаевич, вы знаете, как для меня это важно. Если вы считаете невозможным…» На что он говорит: «Если я вас представлю к Георгиевскому кресту, во-первых, вам его не дадут, а во-вторых, я буду иметь большие неприятности. И что бы я ни написал, найдут предлог, чтобы вам не дать. Я, откровенно говоря, уже наводил справки частные, могу я это сделать или нет, и, к сожалению, ничего не выйдет. Я вас очень люблю, но почему вы еврей?!»
- А почему вы покинули армию?
- Когда я второй раз приехал в отпуск, мне очень понравилась одна барышня. И я уже тогда был в форме летчика - черные брюки, шапочка специальная, кожаная куртка, погоны с пропеллером. Это такая амуниция, которая всех барышень побеждала. Я пять дней побыл и уехал назад. Когда мы были под Краковом, началось страшное отступление. И вот мы получаем приказ, что надо приехать в Москву летчику, чтобы познакомиться с новыми аэропланами, которые нам дадут. Этот летчик взял меня с собой. Он летал на французском аэроплане «Нипор». На «Нипор» мы сели, закрутились и упали. У меня всякие синяки и маленькая рана была, у летчика лоб был побит. И тут что-то случилось с моей грыжей. У меня грыжа была маленькая, я всегда носил бандаж. Но тут она вылезла наружу. Пошел в госпиталь, меня сразу отпустили, я поехал домой.
- А сравнивая русскую авиацию того времени и немецкую, что вы можете сказать?
- У немцев авиация была намного лучше. Мы совершенно случайно сбили с земли два немецких аэроплана. Весь отряд начал стрелять, и кто-то случайно попал в резервуар бензина. 150 человек стреляло, одна пуля попала. И они спокойно спустились на наш аэродром. Милые парни. Австрийцы.
У нас были такие рыцарские отношения. Это было в 1915 году. На Рождество, когда мы были в Австрии, они нам скинули корзину с подарками: коньяк, шоколад, пряники. Они низко очень спустились, никто и не подумал их трогать, запаковали это в солому, чтобы при ударе ничего не разбилось. А мы им посылали куличи, пасху. Если кто-нибудь из наших не возвращался, то на другой день нам скидывали записку, что с ним сделалось - убит, попал в плен или ранен. Часто даже было так, что от него самого письмо по-русски. Все это выполнялось очень аккуратно. У нас не было оружия, и даже если встречались в воздухе, руками приветствовали друг друга. Каждый выполняет свои обязанности.
И вот, когда мы сбили этот австрийский аэроплан, оба летчика спланировали на наш аэродром, и мы такой кутеж, такой пир с ними устроили! Мы их 24 часа от себя не отпускали вместо того, чтобы сразу отвести в штаб. Кое-кто из офицеров понимал по-немецки. Они нам рассказывали, что у них делается, и мы им рассказывали. Пили, ели, а на другой день чуть не целовались, когда отвезли их в штаб. Отношения тогда были совсем другие.
Таким образом мы увидели их аппараты, насколько они лучше наших. Может быть, мы получали не последние модели французские, потому что уже тогда французская авиация была гораздо лучше немецкой. У нас были полеты всего на три часа, у них - на пять часов. Мы могли поднимать очень маленький груз: можно было взять бомбу в 25 кило, или две бомбы по 10 кило, или пять маленьких по 5 кило. Они могли брать бомбу в 45 кило. А кроме того, когда они над нами летали, то планировали лучше нас, выше нас могли летать. Нам нужно было подыматься чуть ли не 40 минут, чтобы достигнуть высоты в 1000 метров!
Пока я жил в отряде, я домой не писал, что я летаю, я там жил будто бы только в качестве шофера. А то, что я занимаюсь фотографией, так это как любитель. И вот однажды фельдфебель должен был получить отпуск и ехать в Киев. Я ему дал поручение зайти к родителям и кое-что мне привезти. Он решил, что должен мне доставить удовольствие. А самое большое удовольствие - это выставить меня как героя. А родители думали, что раз фельдфебель, Сашенькин начальник, то надо его хорошо принять. И вот его усаживают за стол, дают ему водку, закуску, и он рассказывает, как я хорошо живу с офицерами, в полном тепле. А мать спрашивает: «А что, он летает?» - «Как же, они такие храбрые, они каждый день летают!» У моей матери сделался сердечный приступ, от которого она почти уже не оправилась. Она в 1917 году умерла. Это услуга, которую он мне оказал.
Я вернулся обратно в отцовское дело и занял то место, которое оставил, когда ушел на войну.
Мы были страшно настроены против правительства, которое в буквальном смысле саботирует войну, не умея создавать те условия, которые нужны для снабжения армии и населения продовольствием. Началось движение общественной организации Городов и Земств, которые создали военно-промышленный комитет, а он организовал производство для военных надобностей во всех мастерских. У отца на ювелирной фабрике мы делали маленькие медные втулки для снарядов, где нужна была очень большая точность. Каждой фабрике, которая могла что-то делать, поручалось что-то производить. Отец создал другое помещение, где установлены были станки.
- В чем изменилась ваша жизнь вследствие Февральской революции?
- Деятельность отца ни в чем не изменилась. Он, как купец первой гильдии, имел все права, а так как он очень энергично занялся доставкой военных предметов, то тоже имел некоторые привилегии, которых другие не имели.
Я тогда жил в Киеве и в этих правах особенно не нуждался. У отца в Киеве я имел право жить и как сын, и как его поверенный. А когда случилась революция, я себя почувствовал еще больше на ногах, я мог поехать к брату в Москву, чего раньше не мог. У всех нас был вздох облегчения: вот, наконец, начнется какой-то порядок, какая-то жизнь. И когда в июле 17-го года Керенский подавил выступление большевиков, но недостаточно энергично, мы не понимали, что это конец Временного правительства. Мы думали, что Временное правительство правильно действует, хочет постепенно произвести реформы, хорошенько все обдумать, раньше, чем дать землю крестьянам.
