Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №9 (2001)
“Братушка, братушка — единокровный мой человек!..” — шептал Анатолий.
“Тихо во-о-круг...” — незаметно для себя стал подпевать он.
Понкин встал, постоял возле фотокарточки и тут же опустился рядом с Ванюковым.
— Пророчество, но вальс в самом деле оказался последним. Откуда-то сзади, разбив тишину хрустального утра, хлестнул выстрел. Ошарашенные, все тревожно вскочили. Впопыхах не заметили, что вальса нет. Я вижу, как валится набок русая голова комбата. Пискнув, словно ушибленный, упал на землю баян. — Рассказчик не обращал внимания на состояние гостя, который сидел согнувшись, закрыв руками лицо. — Я подхватил капитана под мышки и, наклонив на себя, заглянул в глаза. Он был мертв! Пуля прошла навылет, пробив сердце.
— Вот как!.. — задыхаясь, молвил Анатолий. — Я помню, домой нам сообщили,что погиб он смертью героя!
— Правильно написали, — поддержал Понкин. — Как же иначе. Капитан Ванюков — достойный воин-герой. Он и остался им в моей памяти. Он же храбро сражался, но роковой случай...
— Господи, Венька, ну что тебе было не жить! — возопил Анатолий, не скрывая своего душевного переживания.
* * *
— Откуда стреляли и кто? Никто не мог сказать, но вот прозвучало несколько выстрелов подряд, и стало ясно, стреляют из куста дикого виноградника.
Не помня себя, бросился я к этому распроклятому кусту, будь он неладен. На бегу расстегиваю кобуру, но рука, как парализованная, только шаркается по боку. Бегу первый, за мной другие.
За все дни боев много пришлось повидать всякого, но то, с чем столкнулся сейчас, поразило не только меня. В винограднике оказался замаскированный окопчик японского снайпера. Сгоряча или, скорее всего, от душившей нас злобы мы тут же разбросали его. В нос шибануло затхлостью человеческих испражнений и давно немытого тела.
Самурай лежал навзничь, дыша, как рыба на суше. Весь живот его от паха до груди разворочен. Мы отшатнулись. Однако самое невероятное то, что самурай был прикован за ногу к бетонному столбу.
— Безысходность, — отозвался Анатолий.
— Какая к черту безысходность, полное презрение к себе как к личности! — Понкин разволновался, сел на скамейку, тут же встал, стукнул себя кулаком по голове. — Как можно допустить над собой такое измывательство, позволить приковать себя за здорово живешь! За какую идею, прежде всего?.. Слыхивал я, что японские смертники вспарывают себе животы, но как-то не верилось. Теперь сам убедился, своими глазами зрю. Не приведи Бог никому такого!
Самурай пропал, не жалко, он сам себя осудил на смерть. Туда ему и дорога, как говорится, коли гордости у него нет, но за что умного человека загубил, а? Я бы эту страну назвал страной вспоротых животов! — определился Понкин. Он умолк, и оба они — гость и хозяин, — поникнув, молчали, отдавая дань памяти трагическим событиям.
— Стало быть, — нарушил молчание Анатолий, — письмо и фотокарточку вы прислали?
— Я, я, — признался Понкин. — Одну отослал вам, другую, вот эту, оставил себе.
Анатолий вспомнил торопливо написанные строчки треугольника, присланные Венькой откуда-то с дороги.
“Дорогие мои родители: мама, папа, сестренка Катя, братишка Толя! Вот и кончилась злобная война. Я жив, жив! Сообщаю вам, меня представили к ордену Отечественной войны за недавние бои в Праге с присвоением очередного офицерского звания. При первой возможности приеду домой на побывку. Данное письмо пишу в поезде. Везут нас неизвестно куда. Прибуду на место, сообщу. До свидания, целую всех. Любящий вас Вениамин”.
Письмо датировано июнем сорок пятого.
— Пойду я... Спасибо за все...
— Давай, друг...
Понкин подал ему снятые с печи теплые катанки с портянками. Одарил его балычком, хлебом и большим куском баранины. Проводил за околицу зимовья, пожелав счастливого пути...
* * *
Двадцать второго июня,
Ровно в четыре часа,
Киев бомбили,
Нам объявили,
Что началася война...
Я хорошо помню, — пишет журналист Лев Сидоровский, — как в самом начале войны мы, мальчишки, пели на мотив “Синего платочка” эту неизвестно кем сложенную песню...
Кончилось мирное время,
Нам расставаться пора,
Ты уезжаешь,
Быть обещаешь
Другом моим навсегда...
Помимо так называемых фольклорных, известны по меньшей мере еще два варианта слов— уже вполне официальных:
Довоенный, мирный, написанный поэтом Яковом Галицким:
Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты говорила,
Что не забудешь
Ласковых, радостных встреч.
Порой
Ночной
Мы распростились с тобой.
Нет прежних ночек!
Где ты, платочек,
Милый, желанный, родной?..
И — фронтовой текст, сочиненный лейтенантом Михаилом Максимовым, приданный, как сказали бы военные, Красной Армии для усиления боевого духа:
Кончится время лихое,
С радостной вестью приду,
Снова к порогу,
К милой дорогу
Я без ошибки найду...
За них,
Родных,
Желанных, любимых таких,
Строчит пулеметчик
За синий платочек,
Что был на плечах дорогих!..
Уважаемые ветераны Великой Отечественной, труженики и труженицы тыла, наши читатели! Давайте вместе перелистаем газетные и журнальные страницы 70—80-х годов, вспомним историю “Синего платочка”, помянем добрым словом главную исполнительницу этой песни, ставшей в годы войны одной из самых любимых в народе.
Газета “Неделя”, рубрика “30 лет Великой Победы”; уже знакомый нам Лев Сидоровский пишет:
За окном бурлила вечерняя Варшава, сверкала огнями Лазенковская трасса — гордость польской столицы, а здесь, в небольшой квартире, звучала песня. Тоненьким голоском, сам себе аккомпанируя на фортепьяно, пел шестилетний малыш с хитрющими глазенками. Рядом сидел его отец — восьмидесятилетний человек, очень живой, энергичный, в ярком клетчатом пиджаке и модном галстуке. Счастливая польская семья. А песня звучала по-русски. Она всем нам очень-очень знакома; словом, я оказался в гостях у автора песни про “синенький скромный платочек”, старейшего польского композитора Ежи Петербургского.
Он родился в Варшаве. Четырех лет от роду уже играл на рояле. Первые уроки получил от профессора Сегетинского. Закончил Варшавскую и Венскую консерватории. Исполнительский дебют состоялся на сцене варшавского концертного зала, когда Ежи было пятнадцать. Стал сам сочинять музыку, возглавил оркестр. Выступали на Маршалковской, в театре “Черный кот”. Тогда и прозвучали впервые мелодии, которые до сих пор отлично помнят наши бабушки, наши мамы. Назовем для примера популярное танго 30-х годов “Утомленное солнце” — по-польски оно называлось “Та остатня неделя” (“Это последнее воскресенье”). Вскоре весь мир — без всякого преувеличения — запел и “Танго Милонга”, и “Уж никогда”, и “Ты, моя гитара”, и другие мелодии.
Когда гитлеровцы начали оккупацию Польши, композитор приехал в СССР. Вместе со своим джаз-оркестром много выступал, сочинял новую музыку. Весной 1940 года в номере столичной гостиницы “Москва” всего за полчаса родился милый, скромный вальс. Назавтра поэт Яков Галицкий написал на музыку стихи, а вечером певец Станислав Ляндау впервые исполнил: “Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч...”
Слова и музыка были незатейливы, но столько в этой песенке таилось и лиризма, и грусти, и искренности, что ее приняли сразу, безоговорочно...
А на фронте про синий платочек душевно и проникновенно пела Клавдия Шульженко. Но все чаще овладевала ею неудовлетворенность: не те слова, не тот настрой... В апреле 1942 года, в последние дни существования “Дороги жизни” (машины шли уже по талой воде), Шульженко со своим оркестром приехала из блокадного Ленинграда в Волхов. После концерта в одном госпитале познакомилась с сотрудником газеты “В решающий бой” 54-й армии Волховского фронта лейтенантом Михаилом Максимовым. Узнав, что собеседник пишет стихи, попросила: “Пожалуйста, попробуйте написать новый текст “Синего платочка”. Песня очень популярна в народе, но необходимы другие слова, которые бы отражали сегодняшний день, битву с фашизмом. Тогда песня будет нужна армии”.
