Во что я верю - Франсуа Шарль Мориак
Независимо от наших политических взглядов все мы (как одни, так и другие) верим, что «любовь в Боге», даже когда это касается врагов, означает нечто реальное, соответствует какой-то возможности. Мы не были бы христианами, если бы признали невыполнимым это безапелляционное приказание Христа любить наших врагов. Значит начинать надо с этого, причем хотеть по-настоящему, хотеть действенно. И если первое условие для осуществления этого — молитва к Христу даровать нам эту милость, то второе условие — наши собственные усилия достигнуть этого человеческими средствами.
Но прежде всего существует некая весьма утешительная истина, которую человек открывает в моем возрасте, даже если он был таким воинственным, как я, даже если он часто яростно отстаивал свои позиции и не оставался равнодушным[10], каким я не остаюсь и теперь: так вот, мы открываем, что в действительности мы не чувствуем ненависти к людям, которых мы якобы не выносим, и они тоже не испытывают к нам ненависти, — мы часто принимаем сильное раздражение за ненависть. А это совершенно разные чувства. Мы, правда, всю жизнь злимся друг на друга, потому что не считаемся с тем, кто чем руководствуется. А позднее, на склоне жизни, когда над полем минувших битв уляжется пыль, мы порой встречаем наших противников давних лет. И тогда мы удивляемся тому, какое удовольствие нам доставляет их общество, разговоры о былых схватках, о друзьях и врагах времен нашей молодости, которых уже нет. И тогда нам кажется, что это Сам Христос шепчет нам: «Вот видите, бедные дети, у вас нет друг к другу никакой ненависти. Вы просто не ладили между собой, потому что были глухи к доводам друг друга. Но ненависти, настоящей ненависти, вы, может быть, никогда и не чувствовали».
Одно из благодеяний старости, даже такой воинствующей как моя, заключается в том, что она открывает нам глаза на ту утешающую очевидность, что гнев и злость — это не ненависть, и если ненависть, настоящая ненависть, почти всегда непреодолима, то с приступами нашей раздражительности дело обстоит совершенно иначе. Исходя из этого, следовало бы найти способ, дающий противнику договориться с нами, чтобы успокоить его и чтобы он, наконец, начал слушать нас.
Паскаль, который все сказал, объясняет нам это в часто цитируемом отрывке и предлагает поступать следующим образом: «Когда мы хотим наставить с пользой и доказать кому-нибудь, что он ошибается, нужно постараться увидеть, с какой стороны он смотрит на вещь, так как обычно эта сторона бывает правильной, и принять эту правильность, но в то же время показать ее неправильную сторону».
Не надо долго думать, чтобы заметить трещину в этом панцире, и, несмотря на то, что он принадлежит Паскалю, трещина эта бросается в глаза. Паскаль признает, что противник в чем-то прав, но он совершенно не представляет себе, что он, Паскаль, может тоже быть в чем-то неправ. А ведь именно в той мере, в какой мы допускаем не только то, что противник может быть со своей точки зрения прав, но что и мы тоже можем ошибаться, мы приближаемся к; нему, а он соглашается пойти нам навстречу.
Не подлежит никакому сомнению, что если бы в политике шла только борьба идей, то противники могли бы прислушаться к разумным аргументам. Увы! В игру вступают страсти, при чем страсти самые необузданные, самые слепые и самые глухие к голосу рассудка.
Но наше страстное стремление к единству отнюдь не слепо. Истинное единство, к которому мы стремимся, это единство христиан, которые не считают, что для них существует в мире какая-то другая правильная политика, кроме политики, направленной на то, чтобы в историю человечества была вписана воля Отца Небесного. Каждая заповедь блаженства, каждое слово Нагорной Проповеди относится к нашей жизни в ее совокупности, а следовательно, и к нашей гражданской жизни. Мы должны стараться осуществлять их в нашей деятельности, преодолевая все национализмы, расовую ненависть и жажду завоеваний.
Для христианина нет другой дозволенной политики, кроме стремления к Царствию Божию и правде Его. Но в то же время ему недозволено равнодушное отношение к конфликтам, разделяющим его братьев. Он должен быть и выше борьбы, и, вместе с тем, в ее огне. Мы принадлежим к числу людей, которых любовь к Христу и надежда на наступление Его царства не сделали далекими от переживаний человечества, от тех мрачных повседневных деяний, которые мы называем политикой. Глубокая связь душ, живущих только для вечности, с современностью — вот где, как мне кажется, точка, в которой встречаются все, стремящиеся стать едиными, как едины Отец, Сын и Дух Святой.
Мы знаем наверное, что сознание первых христиан не затрагивали проблемы, которые ставила перед ними римская оккупация или политика Ирода. Но ведь они ждали возвращения Христа в самом ближайшем будущем и не сомневались в том, что история уже завершилась. А так как это время еще не наступило, ибо Христос не пришел, чтобы положить конец преступным делам людей, как в то верили первые христиане, Он пришел, чтобы быть с людьми и преображать их изнутри — ибо для Христа «один день как тысяча лет, а тысяча лет как один день» — мы все еще ждем, как ждали первые христиане, и научились отождествлять стремление к Царству Божию с его осуществлением в этом кротком земном царстве, как говорил Бернанос, которое уже стало бы Царством Бога, если бы люди приняли учение, преподанное им на Святой Горе.
Мы дали ответ на вопрос, заданный однажды Этьеном Борн: может ли существовать политика, вдохновляющаяся Нагорной Проповедью? Заключена ли в Нагорной Проповеди какая-нибудь политическая мысль? Мне кажется, что почитатели Отца в духе и истине единодушны в убеждении, что такая мысль у там есть и они ее осуществляют. Такое соединение вечного фактора с временностью может в результате привести к разрешению во времени проблем, которые нам кажутся неразрешимыми. В рамках сегодняшней драмы Франции[11] совершенно очевидно, что политика, руководимая христианским гуманизмом, уберегла бы нас от пролития моря крови, позволила бы нам избежать бесчисленных преступлений и избавила бы нас от позора, под тяжестью которого мы порой падаем; вместе с тем она дала бы нам возможность и впредь оставаться среди народов, которые были нам преданы.
Нужно признать, что чувство, которое мы все испытываем, видя все сгущающийся мрак, в котором ничто не обещает расцвета, и переживая порой ужас, охватывающий нас при мысли, что цивилизация христианского Запада, такая богатая во всех областях, которая, вопреки стольким
