Франсуа Мориак - Галигай

Франсуа Мориак   

 Галигай

— Ты два раза обернулась во время службы.

Мари в ответ лишь повела плечом.

— Разве не так, госпожа Агата, ведь она оборачивалась?

Перезвон колоколов избавил учительницу от необходимости отвечать. Дамы Дюберне, улыбаясь, скользили между группами людей. Они обладали искусством улыбаться всем вместе и никому конкретно. В Дорте говорили, что только Юлия Дюберне умеет так выходить из церкви после торжественной мессы, раскланиваясь с каждым по-особому. Она была худа, но имевшийся у нее живот придавал ей солидность. «Уж не фиброма ли», — поговаривали люди.

— Госпожа Монжи делает нам знаки, — сказала Мари.

Мать процедила:

— Не останавливайся: они там со всей этой семейкой, с Арбиба. Я не хочу, чтобы она нас знакомила.

Дамы Дюберне поспешно пересекли под палящим солнцем затоптанную, просевшую от времени площадь. Дома с наглухо закрытыми ставнями, словно в город вот-вот войдет враг, казалось, подпирали друг друга, чтобы не рухнуть. Над кучами мусора жужжали мухи. В центре площади, на глазах у всех три кобеля окружили неподвижно застывшую суку. Но вот наконец и аркады — вожделенная тень после этого огненного пространства! Открыта только одна лавочка, лавочка кондитера Кальо. Мари, как обычно по воскресеньям, захотелось съесть эклер. «Перед самым обедом», — стонала мать. Но сегодня об этом не могло быть и речи.

— Нет-нет, не будем заходить! За тортом сходит госпожа Агата. Если эти Арбиба увидят, что мы входим в кондитерскую Кальо, они все ринутся туда, и мы окажемся в западне. Госпожа Агата, вы купите нам торт?

Учительница уже отделилась от толпы и, несмотря на свою принадлежность к роду Камбланов, ускорила шаг, торопясь оказать услугу. Г-жа Дюберне никогда не отдавала ей приказания, не вспомнив, что та — урожденная Камблан, и не ощутив легкой гордости и одновременно легкого смущения. Она смотрела, как Агата удалялась: худая шея, складки воротничка, сухой затылок, летняя кофточка, которой нечего прикрывать: «Птичий скелет... а порода, что ни говори, чувствуется, хоть и состоит в чем-то неуловимом...» Дамы Дюберне скользнули в тронутый плесенью вестибюль. На первом этаже размещались конторы, в которых никто не работал с тех пор, как Арман Дюберне отказался «заниматься банковскими делами». А занимался он ими, по словам г-жи Дюберне, только затем, чтобы занять себя. Ведь ему, слава богу, добавляла она с улыбкой, было на что жить и не работая. Он сразу удалился от дел, как только в спокойных водах, где оседают маленькие сбережения, появились эти большие акулы: Кредитные Учреждения. Восхищение, которое он вызывал у своей жены, зиждилось именно на этом прочном фундаменте: он не дал себя сожрать Кредитным Учреждениям.

И хотя на лестнице было совсем темно, попадая с лестничной площадки второго этажа в комнаты, где смутно угадывались лишь белые чехлы кресел, человек испытывал ощущение, что покинул освещенное место. Но эти две совы — старая и молодая — отнюдь не смутились. Мухи и солнце всегда считались в До-рте главными врагами, и люди, спасаясь от них, с приходом весны обрекали себя на жизнь в потемках. Посреди гостиной, возле круглого столика, восседал Арман Дюберне. Тоненький луч света, в котором танцевали бесчисленные пылинки, пересекал комнату, не касаясь его головы. Он произнес:

— Сегодня месса была долгой.

— Она показалась бы тебе не такой долгой, если бы ты пошел на нее.

Он повел плечом, как это давеча сделала его дочь. Надо поскорее найти тему для разговора, чтобы Юлия снова не начала разглагольствовать о внезапной смерти, вспоминая мясника Ларьё, который все заверял священника, что успеет позвать его перед кончиной, а вышло так, что не успел и умер во грехе. Он торопливо поинтересовался, много ли было на мессе народу. Мари уселась в отдалении от отца. Юлия Дюберне стала перед каминным зеркалом и вытащила две длинные шпильки, с помощью которых на ее волосах удерживалась шляпа.

— Представляешь, на выходе из церкви Монжи разговаривали с Арбиба, и это досадно, потому что, когда я поздоровалась, Арбиба могли принять мое приветствие на свой счет.

— А что у Кальо?

— Мы туда не зашли из-за этих Арбиба. Но госпожа Агата купит нам торт.

— А как же в таком случае, девочка, твой эклер? Твой эклер до-того-как-сесть-за-стол?

Когда он обращался к дочери, голос его менялся, становясь мягче.

— Не разговаривай с ней: она два раза обернулась.

Девушка готова была расплакаться. Она сказала:

— Как будто это преступление: обернуться в церкви!

— Не притворяйся! Ты отлично знаешь, что означают эти взгляды через плечо. Можешь быть уверена, это уже стало темой пересудов.

Г-н Дюберне спросил:

— Он был там?

— Да, разумеется, со своим неразлучным Плассаком.

Девушка сначала отошла к окну и прижалась лбом к стеклу, хотя видеть она могла лишь отражение собственного лица, потом расплакалась и выбежала за дверь.

— Ну вот! — вздохнул г-н Дюберне. — Обед испорчен. Ты знаешь, что сегодня у нас раки?

— Не самое полезное для твоего мочевого пузыря.

— Наша малышка... ты придираешься к ней по пустякам.

— По пустякам? Ты думаешь?

— В конце концов, сын Салона... Доктор Салон сейчас заключает контракт... он добился большой скидки за Балюз: триста гектаров сеянцев, да еще усадьба.

— Нет, нет и еще раз нет! Ты слышишь, Арман, пока я жива...

В дверях появилась г-жа Агата. Она несла коробку с тортом, от которого исходил запах миндального крема. Арман поднялся, чтобы взять у нее коробку. Она спросила, где Мари.

— У себя в комнате, дуется, потому что я рассказала отцу, что она два раза обернулась.

Г-жа Агата предложила сходить за девушкой, но Арман Дюберне считал, что пора садиться за стол: успокоить Мари будет непросто, а баранья нога окажется тем временем пережаренной.

— Пока Адила разрежет...

— Да, но у нас есть еще раки.

Комната Мари отделена от крыши только антресолью. Уходя на мессу, она забыла закрыть окно. Сквозь приоткрытые ставни над тусклыми черепицами тянутся застывшие в знойном мареве холмы. Мари сняла перкалевое платье и легла. В момент отчаяния она всегда испытывала потребность раздеться и лечь. Она уткнулась лицом в подушку и залилась горькими слезами. Шмель, обнаружив наконец просвет между ставнями, растворился в лазури. Нет никого, кто мог бы приласкать этого ребенка, уже преобразившегося в женщину. Сколько лет не менялись эти обои с цветочками, похожими на винные кляксы! Кровать напоминает стоящий на вечном приколе корабль, застрявший в мертвой зыби маленького городка, «который оставляет молодежь». В Дорте молодежи нечего делать. Маленькая девочка шепчет в подушку одно только имя: Жиль, Жиль, Жиль... Они виделись всего три раза: один раз на пикнике у Монжи и два раза, которые только и можно считать настоящими, — на берегу Лейро. Он был с Николя Плассаком, они там купались. Жиль напомнил ей красивого молодого волка. Капли воды блестели на его золотистых волосах. Николя, тот некрасивый, белёсый. Жиль сказал, что они пойдут одеваться, и попросил ее подождать. Он вернулся. Николя Плассак держался немного в стороне. Жиль сказал: «Он будет стоять на страже». К нему подошла г-жа Агата. Она не возражала против роли сообщницы. Они договорились о свидании. О! Эти два часа, она должна пережить их снова, чего бы это ни стоило... А он? Страдает ли он? Он не ходил на мессу три года. А теперь ходит, чтобы увидеть ее. В последний раз он сказал, что г-жа Агата может все. Сказал, что она влюблена в Николя Плассака... Как будто она способна кого-то любить! Это только поначалу она кажется милой. И говорит она сначала одно, а потом — что-то совершенно противоположное. Любезная, даже ласковая, когда захочет, но на самом деле это просто старый паук, у нее землистая кожа и изнуренный вид, должно быть, она опасно больна. Вот и пусть бы она умерла! Нет, Боже мой, это же грех! Нет, я не желаю ее смерти! Нет, я подумала это просто так! Нет, сохрани, Господи, г-жу Агату.

В тот самый час, когда одна заплаканная девочка страдала из-за него у себя в спальне, Жиль сидел за столом на улице Супрефектуры у своего друга Николя. Жилю было двадцать три года, и он мало чем отличался от других молодых людей того же возраста: необыкновенным он казался только юной Мари да своему другу Николя. Г-жа Плассак, мать Николя, тоже им восхищалась, но чувства были здесь ни при чем: он принадлежал к хорошему обществу, и она радовалась, что сын доктора Салона, генерального советника, является другом Николя, что он соглашается обедать у нее и что ему все нравится. Он даже попросил положить ему еще карбонада, уверяя, что никогда не ел ничего более вкусного.

— О, господин Жиль, вы просто хотите доставить мне удовольствие. Я прекрасно понимаю, что не могу готовить так же хорошо, как в доме у доктора. Хотя, конечно, вы правы, карбонад мне удался. Как говаривал мой бедный муж, у богатых пища не всегда так долго томится, как у нас.