Газета День Литературы - Газета День Литературы # 92 (2004 4)
И это был отнюдь не сновидческий полубессознательный обрыв — я именно жил… Я обитал в некоей еще нехоженой действительности, которая когда-то в похмельно бредовом угаре привиделась, примерещилась и благополучно сгинула во всплесках дубля неистинного времени… Сгинула, чтобы в нынешний преподлый час объявиться при полном гражданском снаряжении, при всех кошмарных житейских регалиях…
Я вновь ощутил себя в непредставимом состоянии, — когда вместо целого потрепанного невзгодами организма присутствует всего лишь одно мое единоличное сознание, которое размещается, разумеется, в отдельно взятом (вроде как на время усеченном!) костяном сосуде…
Зато ко мне вернулось зрение! Всего меня абсолютно не существовало, как бы… Мне предоставили возможность наблюдать… Перед моими всевидящими глазами замелькали вполне сантиментальные, мелодраматические, новомодно чернушные, жанрово абсурдные и до последней пылинки достоверные житейские мизансцены… Главным персонажем этих мини-пьес был я — точнее, мое материальное Я. В этих калейдоскопически проскальзывающих фантасмагорических и бытовых притчах-хрониках присутствовал прошлый и нынешний физический мой облик… Облик человекоподобного существа — существо очень жизнеправдиво, чрезвычайно правдоподобно представляло всевозможно сложные грани характера заглавного персонажа… Именно представляло, никогда не будучи им взаправду, по-настоящему… Я лицезрел чрезвычайно искусно сотворенную, презабавно переживающую очередную трагикомическую сцену, непременно попадающую в какие-то вечно нелепые переделки, без устали суетящуюся, талантливо дергающуюся марионетку…
Этой трудно, весело, празднично и рутинно существующей человеческой кукле недоставало одного-единственного (божественного!) сценического атрибута-реквизита… У этого, гениально живущего в предложенных (квазипредлагаемых провидением) обстоятельствах, белкового существа привычно не учитывалась душа… И вследствие этого биографического факта живая (живущая за счет чего и кого?) кукла обретала (уже обрела!) вечное лицедейское прозябание…
Я (или тот, который подразумевал меня всегда в этой жизни) — любил близких мне друзей, женщин, одна из которых потом стала зваться моей супругой и матерью моего сына, — любил! — никогда не любя, но, стараясь как можно правдивее играть в это презабавное, воспетое поэтами-чудаками, чувство…
Я жалел, успокаивал, убеждал — лишь искусно притворяясь в искренне жалеющего, успокаивающего, убеждающего…
Я любил и воспитывал сына — никогда всерьез не воспринимая себя за главу семьи, за отца, ответственного за продолжение рода своего…
Понимание чувства человеческого дружеского, приятельского, родного локтя — мне, по всей видимости, было абсолютно чуждо… Следовательно, я никогда не любил ни России, ни того малого участка пространства, где обитал в полусиротском детстве, где учился, где мне пытались привить эту пресловутую — всегда недоступную для моей сущности — любовь к коллективному ближнему…
А любовь к вере, к древней христианской вере… И этой стародавней тысячелетней верой я, оказывается, обделен — я лишен веры в Мессию, почему-то изначально, от сотворения меня как существа в хлипкой человеческой плоти…
Я никогда не имел истинного слуха — ушей, которые бы услышали (возжелали услышать) слово любовь, — слово, не опороченное и не попорченное всегдашним скептическим (моим личным) ощущением, что в этом слове всё неправда, всё ложь, — но нужно притворяться, нужно подыгрывать, нужно… Зато я всегда имел (был наделен этим как бы Свыше сполна) превосходное стопроцентное (едва ли не орлиное по зоркости и стрекозиное по огляду) зрение — я всю жизнь жил-пробавлялся профессиональным созерцателем…
Вот и сейчас я вдруг почувствовал глаза — всего лишь единоличное их присутствие в глазницах черепа… И глаза мне выведали, выдали — поведали нечто библейски прекрасное и катастрофическое в земном грядущем — постапокалиптическое преображенное отчетливое видение мира сего…
*Храм-кристалл…
*Миллионнотонный алмазный куб…
*Четыре антрацитные пирамидальные стометровые башни мрачно подчеркивают четыре бездно-отвесных тысячеметровых грани…
*Рукотворному Храму тысяча человеческих веков…
*Бестеневые изумрудно вертикальные лучи космического зеленоватого светила ломаются о вечно искрящиеся бриллиантовые ребра храма, тотчас поглощаясь аспидным маслянисто-натечным гудронистым покровом, напрочь скрывающим окончательно вросшую паперть-подножие мертвого прибежища…
*В храме-жилище когда-то прятались-обитали земноводные сущности, самозвано нарекшие себя царями всего сущего…
*Гордость этих странных белковых тленных существ не знала границ…
*Эти водянистые существа возомнили себя божьими созданиями — человеками…
*Человек — есть подобие Сына человеческого…
*Не обретя подлинной человечности — в один из вселенских бесконечных витков, — дерзко мыслящие существа, познав (вызнав) сакральные тайны технократического могущества, обратились в клоно-богов, обретя бессмертие…
*Бессмертие на тысячу земных жалких витков вокруг слабеющего солнечного пухлящегося светила…
*Ныне от человеко-богов не осталось даже хромосомного праха…
*Лишь жемчужно-зернистые пики графитно-алмазного кубического нароста-нарыва хрустальным надгробием-саркофагом беззвучно чертят безоблачный бездонный бездушный небосвод…
…И — моему посточевидному Я, впервые за все эти сумасшедшие месяцы, стало по-взаправдашнему неописуемо тревожно, радостно и жутко… Мою глазастую голову словно насильно втолкнули, вкатили в багряно жгучее нутро горчайше и безнадежно рыдающего водопада…
И я не придумал ничего лучшего — я крепко затворил наливающиеся паническим восторгом, веки-вежды… Я их с такой мальчишески безнадежной надеждой зажмурил, что разом погрузился в давно призабытую трясину вселенской потерянности, сиротливости, когда лежал в казенно пахучей детдомовской постели, и крапивные колючие злые слезы предательски выдавали расположение моего по-девчачьи обидчивого сердца…
Каким-то невероятным полузабытым сомнамбулическим усилием я почти тотчас же размежил ожившие вежды — слипающиеся, разболевшиеся от набегающих, расслабляющих, расщепляющих мужское начало девчоночных слезных натеков, и…
Петр Калитин ПРОВОКАТИВНОСТЬ ГУМАНИЗМА (Некоторые мысли о романе "Привратник "БЕЗДНЫ")
Сергей Сибирцев давно уже лечит натуралистическим шоком наши безнадежно обкуренные, простите, окультуренные гуманизмом души, а иначе, видимо, нельзя. Ведь еще в эпоху Великой французской революции стал понятен, благодаря наблюдательности Джозефа де Местра и Э.Берка, не менее великий провокативный характер "свободы, равенства, братства" и прочих гуманистических заклятий и мантр.
С их помощью оказалось не в пример прежним идеалам — несравненно — эффективнее обделывать даже самые чудовищные делишки — с чистой, морально безупречной совестью: на благо всего человечества! От такого соблазна действительно трудно устоять и не расслабиться, лечь, не упасть ничком сначала от якобинский, потом от большевистской, а теперь и от чубайсовской "добродетели": от гильотинного, потом от подвально-расстрельного, а теперь и от просто бандитского "комильфо".
И всё — на благо, на вечную память умиротворенному, смиренному раз и навсегда человечеству. И чем больше "освобожденных" среди них от самой жизни, тем больше — "уравненных" и "побратавшихся" с самой смертью, тем ей-ей, меньше да и не нужней какие-то оправдательные наговоры на очередное торжество гуманизма, — и тут-то наступает кладбищенски ясное блаженство, а "неукрашенным могилам" российского народа дается не только пространственный, но и временной — прогрессивно-прогрессирующий — "простор", перефразируя А.С.Пушкина.
Но в наше — чубайсовское — время, когда нас умертвляют нам на благо, уже демографически, с ленцою, не спеша, когда мы вполне успеваем наглядеться на своих палачей, как подавляющее большинство персонажей-жертв в сибирцевских произведениях, когда сама жизнь по гуманистическим "понятиям" и с конституционно освященной любовью к человечествам, превращается в замкнутую, до повседневности замедленную съемку нашей агонии и умирания, — что же теперь заставляет нас очаровываться этой "нормальной" этой "душелюбной" жизнью с ее "простыми" — "ритуально"-простыми — заботами?
