Чтоб услыхал хоть один человек - Акутагава Рюноскэ

Когда я встретился с Танидзаки Дзюнъитиро, он, выслушав мои критические замечания, спросил: «Что означает твой поэтический дух?» Мой поэтический дух – это лирика в самом широком смысле слова. Именно так я и ответил. Тогда Танидзаки заявил: «В таком случае он содержится в любом произведении».

Я сказал, что не отрицаю – он действительно содержится в любом произведении. И «Мадам Бовари», и «Гамлет», и «Божественная комедия», и «Путешествие Гулливера» рождены поэтическим духом. Поскольку художественное произведение заключает в себе ту или иную идею, в нем должен гореть священный огонь поэтического духа. Я говорю о том, как возжечь этот священный огонь. Это больше чем наполовину, как мне представляется, зависит от природного таланта. Вопреки ожиданиям, никакое подвижничество здесь не даст желаемого результата. Лишь яркость священного огня определяет яркость произведения.

Казалось бы, мир полон нетленными шедеврами. Но всё равно писателя, оставившего хотя бы с десяток рассказов, которые достойны того, чтобы мы читали их через тридцать лет после его смерти, можно с полным основанием назвать выдающимся. Даже оставивший пять рассказов, и тот достоин войти в число знаменитых. Стать одним из таких писателей нелегко. В одном европейском журнале я прочёл такие слова Уэллса: «Рассказ пишется за два-три дня». Почему за два-три дня? Любой может написать и за день, если сроки поджимают. Но утверждение, что за два-три дня всегда удаётся написать рассказ, говорит о том, на что способен сам Уэллс. Просто стоящих рассказов он не пишет.

Недавно я прочёл шестой том «Собрания сочинений Огая» и был поражён. Вряд ли нужно говорить о том, что учёность сэнсэя охватывает прошлое и настоящее, познаниям его покорились Восток и Запад. Романы и пьесы сэнсэя в большинстве своём совершенны. (Так называемый неоромантизм породил и в Японии немало произведений. Но среди них мало столь совершенных, как его драма «Икутагава».) Что же касается танка и хайку сэнсэя, то даже при самом благожелательном к нему отношении нельзя сказать, что они достойны этого выдающегося писателя. Он – поэт, который обладал редким в нынешнем мире слухом. Достаточно прочесть «Тамакусигэ фтари урасима», чтобы понять, каким было для него звучание японских слов. Это можно увидеть, хотя и смутно, в танка и хайку сэнсэя. Внешне они сделаны мастерски.

В этом он проявил большое искусство.

Однако его танка и хокку утратили неуловимое изящество. Если в поэзии удаётся ухватить это неуловимое изящество, заботы о мастерстве отступают на второй план. А вот танка и хокку сэнсэя, хотя они сделаны мастерски, здесь уж ничего не скажешь, как ни странно, нас не захватывают. Может быть, потому, что для него танка и хокку всего лишь занятие на досуге? К сожалению, это неуловимое изящество не обнаруживается ни в пьесах, ни в романах сэнсэя. (Я не хочу этим сказать, что его пьесы и романы ничего не стоят.) Более того, Нацумэ-сэнсэй в китайских стихах, бывших для него таким же занятием на досуге, особенно в четверостишиях последних лет жизни, смог добиться этого неуловимого изящества. (Утверждаю это, не боясь осуждения за то, что «ставил своё выше чужого».)

Размышляя обо всем этом, я пришёл к выводу, что Мори-сэнсэй от рождения имел другую нервную организацию, чем мы. Я решил даже, что он был не поэтом, а кем-то другим. Мори-сэнсэй, написавший «Сибу Тюсай», был, несомненно, выдающимся человеком. Я испытываю к нему почтение и страх. Даже лучше сказать так: если бы он и ничего не написал, его душевные силы, его мудрая проницательность не могли не потрясти меня. Однажды мне посчастливилось разговаривать с Мори-сэнсэем, одетым в кимоно, в его кабинете. В углу маленькой комнаты лежала новая подстилка, на которой были разбросаны, словно для просушки, переплетённые старинные письма. Сэнсэй сказал мне: «Недавно ко мне пришёл человек, который собрал письма Сибано Рицудзана и переплёл их. Я сказал, что сделано всё очень аккуратно, только странно, что письма расположены не по годам. Он ответил на это, что, к сожалению, в японских письмах указываются лишь месяц и день, поэтому расположить их по годам совершенно невозможно. Тогда я указал ему на эти старинные письма и сказал: «Здесь собрано несколько десятков писем Ходзё Катэя, но все они расположены по годам!» Помню, сэнсэй был тогда очень горд этим. Не одного меня, конечно, поразил своими словами сэнсэй. Честно признаюсь: я один из тех, кто хотел бы оставить после себя не «Жанну д’Арк» Анатоля Франса, а хотя бы строку Бодлера.

Недавно я прочёл сборник статей Сираянаги Сёко «Безмолвный вопрос». Немалый интерес у меня вызвали небольшие статьи «Моя эстетика», «Размышления о чувстве стыда», «Связь между появлением животных и пищей». «Моя эстетика», как свидетельствует название, посвящена эстетике Сираянаги, «Размышления о чувстве стыда» – его этике. Не буду касаться второй и остановлюсь коротко на первой статье. Прекрасное не рождается вне связи с нашей жизнью. Наши предки любили костёр, любили протекающую в лесу реку, любили дубинку, поражающую врага, любили печённое на огне мясо. Прекрасное родилось само собой из этих жизненно необходимых предметов…

Эта небольшая статья, по-моему, достойна уважения гораздо больше, чем нынешние бесчисленные conte[21] (Сираянаги в конце своей статьи специально отмечает, что она написана задолго до того, как в писательских кругах появились призывы к материалистической эстетике или, во всяком случае, касающиеся этого переводы). Я совершенно незнаком с эстетикой. А уж от материалистической эстетики и вовсе весьма далёк. Но теория возникновения прекрасного, выдвинутая Сираянаги, дала мне возможность создать собственную эстетику. Сираянаги касается возникновения прекрасного лишь в области пластических искусств. Лет десять назад, услыхав однажды в горной хижине призывный рёв оленя, я как-то очень явственно ощутил, что такое человеческая любовь. Любое лирическое стихотворение рождается этим рёвом оленя, самца, призывающего самку. Однако эта материалистическая эстетика была известна не только поэтам-хайкаистам, но и поэтам глубокой древности. А вот эпическая поэзия берет начало в повествованиях людей древности.

«Илиада» – это повествование о богах. Они, несомненно, заставляют нас воспринимать прекрасное, полное первозданной величественности. Но это нас. А люди глубокой древности не могли не чувствовать в «Илиаде» радость, горе, страдания. Более того, не могли не чувствовать, как воспламеняются их сердца…

Сираянаги Сёко в прекрасном видит жизнь наших предков. Мы – это не только мы. Когда в африканской пустыне возведут города, мы станем предками наших детей и внуков. Следовательно, наши ощущения передадутся, точно подземные потоки, нашим потомкам. Я, подобно Сираянаги Сёко, испытываю нежность к кострам. И с такой же нежностью думаю о людях глубокой древности. (Я хочу написать об этом в «Записках о восхождении на Яригатакэ».) Какие огромные тяготы преодолели «наши предки, недалеко ушедшие от обезьяны», чтобы зажечь свои костры. Тот, кто изобрёл способ зажечь костёр, был, несомненно, гением. Но такими же гениями были и те, кто продолжал зажигать свои костры! Когда я думаю обо всем этом, мне не приходит на ум, что «современное искусство может исчезнуть, и ничего не случится».

Критика – один из видов литературы. Наши похвалы, так же как и поношения, служат самовыражению. Бурные аплодисменты, адресованные американскому актёру на экране, тем более умершему Валентино, предназначены не для того, чтобы порадовать этого актёра. Они лишь служат выражению доброжелательности, то есть в конечном счёте – самовыражению. А если служат самовыражению…

Наши проза и драматургия не дотягивают до произведений рыжеволосых. Наша критика тоже уступает работам рыжеволосых. И в этой пустыне мне попался «Литературно-критический обзор» Масамунэ Хакутё, который я прочёл с удовольствием. Позиция этого критика, если прибегнуть к лексике рыжеволосых, – быть предельно лаконичным. Более того, его «Литературно-критический обзор» в действительности значительно шире, чем его название. Он воспринимается как обзор человеческой жизни в литературе. С сигаретой в руке я с удовольствием читал этот «Обзор», временами представляя себе усыпанную камнями дорогу и испытывая жестокую радость от заливающего её яркого солнца.