Юрий Карякин - Достоевский и Апокалипсис
Может быть, в финале дать (собрать) все его, Достоевского, противоречивые высказывания о народе. Собрать все плюсы, минусы — опять гремучая взрывная смесь.
После финала-эпилога, очень коротко — «От автора». Я не знал, «пускаясь в путь» (Пастернак), куда вынесет. Но, вероятно, предчувствовал: вынесет к жизни, к «самому простому».
Итак, ФИНАЛ книги. Рассказ — замысел о Дневнике русского читателя.
Что неминуемо должно быть. Главное, самое главное: РИТМ, упоительный ритм открытия, обаятельный ритм откровения, когда, открыв, хочется со всеми поделиться, всех-всех — «наградить».
Тут-то и обуздать. «В мерный круг твой бег направлю укороченной уздой».
ВСТРЕЧА моего героя-читателя (Николая) с Достоевским. Точка, из которой взорвалась вся вселенная. Бесконечное воспоминание об этой встрече, бесконечное воскрешение не столько слов, услышанных им от Достоевского, сколько интонаций, воспоминание о выражении лица, глаз…
Мой герой Коля, гимназист, влюбленный в Достоевского, в течение всей жизни следит-выслеживает все публикации его рукописей. Знакомится с Вс. Соловьевым (брат Владимира и сын Сергея Николаевича). Страстно переживает малейшую публикацию Д. и о Д. Только — только начинает понимать значение подсказки — «ДРЧ», т. е. — СОПРЯЖЕНИЕ ДУХОВНОЕ МЕЖДУ ДНЕВНИКОМ РУССКОГО ПИСАТЕЛЯ И ДНЕВНИКОМ РУССКОГО ЧИТАТЕЛЯ. Детская ненависть к Толстому. Вообще: «Я этого не люблю…» — «Я этого просто не понимаю, а ПОТОМУ слово „не понимаю“ перевожу, дурак-дураком, в слово „не люблю“, „не принимаю“»…
Главное тут: первый на одну-две страницы — взрыв, всплеск, угар. Потом — «несет», сумбур…
Потом — пытается выстроить все в порядок какой-то. Оглядывается, поправляется. Якобы ни к селу ни к городу вспоминает еще какие-то детали, порой (крайне-крайне важно) вроде бы самые незначительные, снова забывает, вспоминает…
Образ невысказанности. Вот-вот: создать образ невысказанности от озарения, от откровения: видел, слышал, знаю, потрясен — вот что со мной было, но не могу выразить.
Это и есть финал книги.
Начало-конец. Абсолютная скоординированность, рожденная абсолютно же интуитивно, т. е. не нарочито, не скованно, не рассудочно, а радостно, нечаянно и неожиданно. Сымитировать вдохновение — невозможно. Единственное, что только возможно, — это вспомнить, вспоминать эту абсолютно чудесную секунду (ну и поработать над ней).
Вся книга — в сущности, абсолютный сумбур (моего самопонимания). Ну а уж финал — «модель» всей книги, модель всей жизни, модель не только моей жизни, но и других. Не знаю, через кровь передается.
Итак: должна быть не сразу угадана, далеко не сразу познана, интуитивно-разумная скоординированность всей книги и — финала. Финал — это, во-первых, понять сегодняшнего юнца, хотя они, мы — в сущности, всегда едины, и, во-вторых, попытаться поставить его на другую, а просто — единственно надежную «стартовую площадку». Размечтаться: о, если б я с этого начинал, если б мне это было бы дано сразу…
Надо подытожить то новое, что обязательно включить в книгу.
1. Непосредственно художественный контекст «Великого инквизитора» (что до, что после) и — опосредованный: 1) весь роман; 2) все творчество; 3) вся культура, вся история. Обычно вырывают из контекста.
2. Два небывалых эпилога Достоевского и Льва Толстого: «Преступления и наказания» и «Войны и мира».
3. Контрапункт. Начался не с «Бесов», начался (объективно) давным-давно, еще с «Преступления и наказания», еще с «Записок из подполья», даже с «Маленького героя». Все более осознавался начиная с «Бесов».
4. Речь о Пушкине.
1) «Смирись, гордый человек»;
2) «Поработай на родной ниве» (а не в Америке где-то. Ср. теперь);
3) «Пятачок» времени и пространства, «пятачок» хронотопа Достоевского;
4) Ср. Л.Т., Тургенев, Гончаров, Пушкин. Будто в разных странах и временах, но не абсолютизировать.
5. Устроить встречу, «съезд» (слово-то самого Достоевского) всех главных героев Достоевского (в основном романных). Ведь они все могли друг с другом встретиться и в России, а может быть, и в Женеве. Это тоже жанр замысла. Представим себе… и пофантазировать.
6. Устроить «съезд» героев Достоевского с героями Тургенева, Гончарова, Щедрина, Толстого… Поработать и пофантазировать.
7. «Ошибки» у Достоевского:
1) мог ли убить Раскольников?
2) Павел Степанович Верховенский вместо Версилова;
3) сон Ставрогина отдан почти без изменений Версилову (уточнить дотошно, до буковки). А почему, собственно, нет. Ср.: «воздуху, воздуху, воздуху!». На пределе пределов люди и говорят предельно, на одном предельном языке, одними предельными словами.
8. Русское дворянство. «Нас, может быть, и всего-то одна тысяча».
9. Лучшее, самое лучшее, что дала Россия, — это ее литература ХIХ века и начала ХХ, но ведь эта литература ДВОРЯНСКАЯ по своему происхождению. Финал «Подростка». Тоска Крафта (и ведь Достоевского тоже). А вдруг и останется-то от нас, в конце концов, одна литература.
10. Черновики. Главное у Достоевского — планы. На это уходят почти все силы. Но когда план найден, силы удесятеряются и поражает экспромтный, диктуемый поток «деталей». В чем специфика Д. и — Л.Т., Тургенева, Гончарова, Пушкина и т. д.
Утерянное от Достоевского:
1. Эта глава («Записки из подполья»), о которой все время думаю. «Приговор»;
2. Четвертая глава первой части «Преступления и наказания»;[125]
3) Статья о Белинском (за границей), переданная и потерянная;[126]
4) Статья об искусстве и христианстве.[127]
Достоевский — Толстой? Никак не пойму: то ли сделать отдельную главу, то ли — «распылить»? Склоняюсь к первому, но надо подготовить «взрыв» этой отдельной главы.
Сравнить подробно: «Преступление и наказание» и «Фальшивый купон», а также «Кроткая» и «Крейцерова соната».
Ср. М.М. Бахтин — что и как сравнивает. «Метель», «Смерть Ивана Ильича». Вообще главку о Достоевском и Толстом — особо. Учесть работы об этом от Страхова и Мережковского до… И все-таки нет главного: смерть личная и родовая, т. е. Апокалипсис.
Вся книга должна стать разгаданной загадкой — до такой степени, что никто с первого раза в это и поверить не сможет. Нельзя больше затемнять. (Затемнять — это не что иное, как трусить признаться в собственной бездарности; «усложнение» простой простоты своего духовного импотентства.)
Познаваемо ли познанное?
1. Познанное Достоевским. Тут — суть, так сказать, качественная суть.
2. Познаваемо ли познанное о нем? (Тут большей частью проблема не качества, а количества.) Просто ПРОЧИТАТЬ ВСЕ — это абсолютно невозможно (хоть дайте десять жизней).
Главное противоречие, т. е. самое, самое главное (довести, не побояться довести до предела пределов, — т. е. по Достоевскому): Бог не спасает, и люди не спасают. Земля — ледяной шар.[128]
Он (Д.) открывает доводы, pro и contra посильнее несравненно, чем сами эти pro-защитники и contra-нападатели.
Бояться, а еще больше — не бояться якобы упрощения насчет т. н. главного, самого главного противоречия. Найти, не побояться — еще более резких формул, чем те, которые даны в моем предисловии к семитомнику.[129] Не трусить (хотя очень-очень страшно). Обнажить все достоевские «формулы» — ни в коем случае не договаривать до конца. Как только договоришь, тут-то и провалишься… Версилов в «Подростке». Не знаю, как все это сочесть. Но знаю, что в этом-то только напряжении между полюсами все и происходит. Чего боюсь? Чего боимся? Боимся именно, боюсь именно — этого окончательного напряжения, молниеносности, то ослепляющей, то заставляющий прозреть… Готовить себя, готовиться к этому, «тренироваться», если угодно, нужно. Иначе действительно ослепнешь. То ли от зла, то ли от добра.
К периодизации художественного мировоззрения Достоевского
Раньше я уже говорил об одной такой «смене убеждений»: в «Записках из подполья» уже есть образ всемирной истории, образ апокалипсический, и местами такая же концентрация «вдругов», как и в «Преступлении и наказании». Это набросок картины всемирной истории, образ истории, но здесь еще, может быть, вообще впервые во всемирной литературе Достоевский художественно исследует поистине «ядерные» силы, поистине «внутриатомную энергию» отдельной личности, которая может весь шар земной спихнуть в бездну.
Добавлю:
1. «Записки из Мертвого дома»: без этого опыта, пережитого лично, и не могла произойти никакая смена убеждений. Он воочию убедился в страшном отрыве утопических идей от реальной жизни. Вот в такую-то «почву» высевать такие идеи?! Да из такого посева, из такого садоводства, при таких «зернах», при такой «почве», при таких сеятелях — да ведь из этого черт-те что может вырасти. На каторге он, можно сказать, на собственной шкуре убедился в том, что означает реальный коммунизм: «Быть одному — это потребность нормальная, как пить и есть, иначе в насильственном этом коммунизме сделаешься человеконенавистником» (28, I; 177; февраль 1854).
