Лев Аннинский - Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах
Шпиона пограничники распознают и отправляют, куда следует, а поэма заканчивается призывом к бдительности, что для 1952 года звучит вполне благонадежно.
Вид на жительство получен, в наступившую вскоре эпоху Первой Оттепели Веронике Тушновой открыты все пути: начинаются маршруты по градам и весям страны и соцлагеря, благо социалистический реализм распахивает перед переводчиками с братских языков любые ворота, так что можно забыть и трясины топкие, и скалы, гладкие до ужаса…
«Пути-дороги». Буровые Каспия. Шиповник красный вдоль дороги от Страшен до Быковца. Ах, Молдавия, Молдова… Привет, осенняя Латвия! И Юрас-йела, что означает: улица Морская. «Мы праздник встречаем в дороге». Станция Баладжары. Разъезд Чемыше. Остров Артема. Арыки Ханлара. Ночной Вильнюс. Наргнен, всплывающий розовой стеной. Внуково, самолет до Энска. «Милый! Какая луна над Москвою!» «Кажется мне, что над Соротью где-то». Звезды над морем. Ночь в горах. Куйбышевская ГЭС…
Стоп. Вслушаемся.
…что были дни побед и поражений,аварии и подвиги,и грустьс лица земли исчезнувших селений,и все, что перечислить не берусь,все, все, что было до ее рожденья…
То есть до рождения Гидростанции. Но дальше:
…Так живописцев лучшие холстынепосвященных вводят в заблужденьечертами гениальной простоты.
Уловили? Гениальная простота рукотворной плотины вводит в заблуждение непосвященных, скрывая от них правду… которая то ли есть, то ли нет. Это же чистая Тушнова! Сквозь все соцреалистические плотины прозревающая свои первоначальные темы.
Поэтам он особо нужен —высокий уровень воды…
То есть высшая точка, мертвая точка, верхняя мертвая точка, с мгновенного замирания на которой начинается падение вниз, которое в свою очередь сменяется взрывом и взлетом:
Здесь не простое совпаденье —глубокий смысл и правда в нем:лишь в миг отвесного паденьявода становится огнем.
Огнем — в падении… Зреет, стало быть, на «Путях-дорогах» соцреализма новое прозрение, по-прежнему перемешивающее счастье и несчастье, тайну и самообман, любовь и падение. Уже без всякого страха камерности.
Может, зоркость пифии, находящей тропку там, где другие идут широким шляхом, не подозревая обмана, — и ставит Веронику Тушнову на совершенно особое место в ее поколении. Среди государственно-мыслящих, общественно-мыслящих, гражданственно-мыслящих властителей дум бродит черноокая вещунья и тихо повторяет, что счастье равно несчастью, что надо быть готовыми ко всему и что любой выпавший жребий придется принять как благо.
Кажется, что «леса и топи», через которые прошел когда-то отец, навсегда обозначили ту чащу, из лиловой глубины которой являются фигуры. Любимый цвет — лиловый. Союзники — собаки, кошки, лошади, птицы, лесное зверье… а вот человека надо еще выманить из этой блаженной путанины, из лабиринта улиц и домов, из хаоса связей и развязок.
Она его приманивает, ворожит, словно заговаривает: вот если перестать ждать, то и появится.
Не отрекаются, любя.Ведь жизнь кончается не завтра.Я перестану ждать тебя,а ты придешь совсем внезапно.А ты придешь, когда темно,когда в стекло ударит вьюга,когда припомнишь, как давноне согревали мы друг друга.И так захочешь теплоты,не полюбившейся когда-то,что переждать не сможешь тытрех человек у автомата.И будет, как назло, ползтитрамвай, метро, не знаю что там.И вьюга заметет путина дальних подступах к воротам.А в доме будет грусть и тишь,хрип счетчика и шорох книжки,когда ты в двери постучишь,взбежав наверх без передышки.За это можно все отдать,и до того я в это верю,что трудно мне тебя неждать,весь день не отходя от двери.
Нет, это не Сольвейг, терпеливо ждущая на берегу, не Пенелопа, коротающая время за ткацким станком, не Ярославна, причитающая на городской стене, и не Андромаха, проводившая мужа на битву (хотя этот последний вариант был бы ближе всего к тому, что пережила она в 1941 году).
Ни от чего не отреклась, ни от кого. И все-таки оказалась обречена на сиротство, на одиночество, на потерянность. Поколение, изначально враждебное «потерянности» (это на Западе поколения были потерянные, а наши не терялись — находились!)… так нет же, все-таки потерялись в конце концов на ослепительном пути к светлому будущему, да только понять это не успели.
Чаровница-пифия — сердцем почувствовала.
В 1941-м — утешительница и целительница. В 1961-м — страстная, неукротимая, почти невменяемая, иногда нарочито косноязычная жрица любви, не признающая законов и не знающая преград. Никакого счастья она не ждет, скорее ждет несчастья, и оно от счастья неотличимо. В этом смысле двоящиеся контуры видений напоминают горькие плоды ее лирики военных лет. Так и теперь, как тогда: «Ушла я вдогонку за счастьем, за дальней, неверной судьбой. А счастье то было ненастьем, тревогой, прибоем, тобой…» От беды не отличить. «Мое счастье горя любого тяжче». А то, что мы «называем» счастьем, на самом деле иллюзия? Обман!
«Обман? Ну, что ж, так все живут на свете, и что предосудительного в том?»
Есть ли грань между правдой и неправдой? Есть, вот она: «Как часто от себя мы правду прячем, мол, так и так, не знаю, что творю… И вот ты притворяешься незрячим, чтобы в ответе быть поводырю». Хочет она быть таким поводырем? Или все-таки утешительницей? «Ты лгать просил, — как помнишь, и во лжи ни разу я тебе не отказала». Это вроде бы и легко, ибо правда и ложь неразличимы, но неразличимы они до того мгновенья, пока вдруг на горе себе и другим не прозреешь правду. «Мне говорят: нету такой любви. Мне говорят: как все, так и ты живи! Больно многого хочешь, нету людей таких. Зря ты только морочишь и себя и других».
Отвечает: а если есть? И ждет: все-таки появится. При этом знает, что не только «все» живут в обмане, но и сама. То есть не всегда знает, где «она», а где «я». А он? «Иду и думаю о нем, и это значит — о тебе». А та, которая стоит между «тобой» и «мной»? «Лежат между нами не веки вечные, не дальние дали — года быстротечные, стоит между нами не море большое — горькое горе, сердце чужое…» Чужое горе — такое же, как твое.
О, если бы в треугольнике кто-то был «лучше», кто-то «хуже». Все равнодостойны. Неразрешимо.
«Неразрешимого не разрешить, неисцелимого не исцелить».
Величие поэта — в неразрешимости его тайны. Это не обязательно формулировать (как в только что приведенной цитате). Это сжигает душу, втянутую в какую-нибудь тривиальную ситуацию. В тот же любовный треугольник. «Но ты в другом, далеком доме и даже в городе другом. Чужие властные ладони лежат на сердце дорогом». Фатально! Хотя и трогает сердце обида: «мне жаль, что ни разу я на свадьбе не пировала»…
У того, кого она зовет, похоже, богатый опыт пирования на свадьбе. В навороженной фигуре начинают проступать обыкновенные человеческие черты. Как и свойственно Тушновой, ситуации прорисовываются лаконично и точно.
«Помню первую осень, когда ты ко мне постучал, обнимал мои плечи, гладил волосы мне и молчал».
Молчал, потому что не хотел лгать, обнадеживая. Хотя и молча невольно лгал: она-то ждала большего. Но тоже молча.
«Не свойственна любви красноречивость, боюсь я слов красивых — как огня. Я от тебя молчанью научилась, и ты к терпенью приучил меня».
Терпеть — что? Да понятно же: «пересуды за спиной». И молчанье любимого.
«То колкий, то мягкий не в меру, то слишком веселый подчас, ты прячешь меня неумело от пристальных горестных глаз…»
От чьих глаз? От глаз той, в чью жизнь ты вошла как «горькое горе»? Но ведь и жить «невидимкой» — все равно, что не жить.
Что же такое в неразрешимой ситуации ее герой?
«А у меня есть любимый, любимый, с повадкой орлиной, с душой голубиной, с усмешкою дерзкой, с улыбкою детской».
Поначалу кажется, что в его облике она воображает, соединяет и реализует все то, чего не хватает ей в окружающем мире. Мужество, ум, верность…
Потом понимаешь: нет, напротив, в нем соединяется все то, чем этот окружающий мир является. И уверенная самооценка, которая на виду (орлиная повадка), и тайная слабость (голубиная душа), которую чует ведунья. И ненадежность — от непредсказуемой смены того и другого.
«Мое глаза твои чудятся, то молящие, жалкие, то веселые, жаркие, счастливые, изумленные, рыжевато-зеленые».
Мир переменчив, неустойчив. Податлив на обманное тепло.
«Разжигаю костры и топлю отсыревшие печи, и любуюсь, как ты расправляешь поникшие плечи, и слежу, как в глазах твоих льдистая корочка тает, как душа твоя пасмурная рассветает и расцветает».
