Лев Аннинский - Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах
Здесь — объяснение того нестандартного интереса к «поэтам начала века», которых Тарковский мыслил не персонами, а носителями некоего «собирательного качества», причем себя самого он склонен был отождествить именно с «кем-нибудь из небольших поэтов… с Дельвигом, быть может». Какое твердое неприятие гигантомании, на которой держалось все державное, великое, грандиозное! (Интерес к Пушкину и Тютчеву возник позже, и о Лермонтове были написаны стихи — тоже позже).
Отчетливо выраженное нежелание травиться «великими идеями», без которых не мыслила себя советская поэзия большого стиля! Неукоснительная готовность хлебать из «горькой обжигающей чаши… саднящее зелье беды»… Принять судьбу тех, что идут «стороной», отказываясь от столбовой дороги истории.
Но попробуй уберечься, если история сама влетает с большой дороги на окраину бывшей империи! Чехарда властей! Дети играют гранатами, патронами «и даже снарядами». С улиц исчезают «хорошо одетые мальчики» (в шляпах на резинке), все ходят в перешитых шинелях и гимнастерках. Бронепоезд делается чем-то более реальным, чем гимназия.
«Нас воспитала романтика гражданской войны». Но, в отличие от прочих сверстников, изошедших завистью к старшим братьям которые на войну «поспели», а эти — «опоздали», Тарковский не испытывает подобной ностальгии. Потому что его старшего брата (того самого, что изучал каналы на Марсе) бандиты таки-угробили.
Милицейские облавы. Голод. Оборванность. Директор гимназии не допускает к занятиям без обуви. Униженные попытки достать денег, чтобы купить ботинки.
«Первое стихотворенье сочинял я, как в бреду: «Из картошки в воскресенье мама испекла печенье!» Так познал я вдохновенье в девятнадцатом году».
Объятый вдохновеньем юный стихотворец ходит с тетрадью подмышкой и декламирует революционным матросам Алкея.
«Надо мной не смеялись матросы. Я читал им: «О, матерь Ахайя!» Мне дарили они папиросы, по какой-то Ахайе вздыхая. За гекзаметр в холодном вокзале, где жила молодая свобода, мне военные люди давали черный хлеб двадцать первого года».
Нет больше гимназии с ее гекзаметрами. Нет музыкальной школы имени Робеспьера. Есть только что устроенная советская «трудовая школа», в каковую и поступает вчерашний гимназист-музыкант-поэт.
Окончив ее, он покидает город своего счастливого детства и едет в Москву.
Отъезжая, сжигает все, что успел написать.
Москва 1925 года — если говорить о том, какой стороной она поворачивается к шестнадцатилетнему провинциалу, — это не только скитанье по чужим углам и случайные заработки. Это и Брюсовский Институт (среди однокашников — Мария Петровых, Семен Липкин). Это — по рекомендации профессора Шенгели — газета «Гудок» (среди сослуживцев — Юрий Олеша, Илья Ильф, Евгений Петров). «Искрометная среда!» — отмечают биографы.
Эти искры, однако, так и не поджигают Тарковского, хотя все, что требуется, он добросовестно делает (и фельетоны в «Гудок» — пишет).
Поэзия остается «в стороне»
А где же пьянящие лозунги «лефов», «рефов» и прочих кочегаров «искрометной среды»?
Где кудри символистов полупьяных?Где рослых футуристов затрапезы?Где лозунги на липах и каштанах,Бандитов сумасшедшие обрезы?
Эта зарисовка, где футуристы и символисты приравнены к бандитам с обрезами, — единственное у Тарковского упоминание о тогдашнем поэтическом авангарде, и оно начисто отрицательное.
Вадим Кожинов, тем не менее, усмотрел у молодого Тарковского программную идею «неоклассики», то есть стремление механически соединить традиционный русский стих с новациями ХХ века[57]. В соответствующих манифестах — призыв ввести в этот стих «и тревогу футуристических ритмов, и тяжесть кубистских массивов, и огненность экспрессионистских бессмыслиц». Столь пьянящий коктейль подтвержден у Кожинова ссылкой на Блока, который в свою очередь сослался на Сметанича (переводчика, известного под псевдонимом Стенич), у него Блок усмотрел «популярную смесь футуристических восклицаний с символическими шепотами» (точнее было бы; символистскими — Л.А.). Такая зоркость понятна: у самого Блока в «Двенадцати» можно, наверное, обнаружить подобную смесь: победоносные восклицания и посрамленные шепоты. Но Тарковский тут абсолютно не причем, никакого «лефоакмеизма» и прочих комбинаций, взятых с большой дороги поэтического авангарда, из него не извлечешь, он с самого начала строит свой дом «от большой дороги в стороне».
На большой дороге звучит призывная медь. А в стихе Тарковского единственная «медная струна», которую он согласен различить, — «запечная скрипка домашнего сверчка». И только. Лучше оглохнуть, чем слышать, как на большой дороге «взвывает медь», как «нарастает за окном далекий марш, военный гром». А если трубач все-таки вынужден выдувать мелодию в общем оркестре, то плывет с его нотного листа «шаровая пустота», ощущает такой трубач «бесплодный медный привкус на губах»: его мучит жажда, ему не хватает влаги…
Влага — спасительный фермент в поэзии Тарковского: он охотно изъясняется на эзотерическом языке. На язык общеупотребительных исторических реалий он переходит редко и неохотно. Но вехи обозначает.
Запад — тупик. Россия Петра: обезумевший век, ложь, обман, слюдяные немигающие звезды, бездвижные медные львы, слепое стоянье… «У, буркалы Петровы, навыкате белки!».
Восток — пергаментная старина, Кемине, Махтумкули, Молланепес, каракалпакский эпос, грузинская классика, бумажный вкус подстрочников, донорство переводов и, наконец, пронзивший советскую многонациональную поэзию стон: «Ах, восточные переводы, как болит от вас голова!»
Из русской истории: игоревы обреченные полки, черные кони Мамая, Калка-река: гибель, гибель, гибель.
Из героической советской современности — ничего.
Притом — никаких конкретных и очевидных отказов сотрудничать с «эпохой». Отказ — неочевидный, молчаливый, абсолютный.
Впрочем, если бы тогдашние критики имели возможность читать то, что уходило неопубликованным в «могилу стола», — он бы выудили необходимые признательные показания.
…Но если я вступаю в дикий спорСо звездами в часы ночных видений,Не встану я пред ложью на колениИ не на кривду я направлю взор…
Если учесть, что это написано в 1947 году, вскоре после известного Постановления ЦК партии о закрытии журналов и о причислении Ахматовой и Зощенко к лику врагов режима, когда под нож пусщена уже отматрицированная, готовая к печати книга Тарковского (первая его книга), — то ясно, перед какой ложью он отказывается встать на колени и от какой кривды отворачивается.
Тринадцать лет спустя — стихотворение «В музее». Созерцая ассирийское воинство, предводительствуемое царем Шамил-Ададом, Тарковский ему слагает следующий антигимн:
Я проклинаю подошвы царских сандалий.Кто я — лев или раб, чтобы мышцы моиБез воздаянья в соленую землю втопталиПрямоугольные каменные муравьи?
Аллюзия, типичная для эпохи Первой Оттепели. Разумеется, в 1960 году уже не обязательно открещиваться от официальной «кривды», тем более что и это проклятье тоталитаризму идет не в печать, а в стол, но первая, «отводящая» строка: «Это не мы, это они — ассирийцы» — как раз и «наводит» на ассоциации с социализмом — по всем законам Эзоповой антилогики.
А вот убийственное по неосторожности стихотворение 1932 года:
Мне было десять лет, когда песокПришел в мой город на краю вселеннойИ вечной тягой мне на веки лег,Как солнце над сожженною Сиеной…
Попадись это признание какому-нибудь тогдашнему зоилу! Он быстро высчитал бы, что десять лет автору стиха стукнуло точнехонько в 1917 году, и никакая не «Сиена» скрывается в образе степного «города на краю вселенной», и «песок», засыпающий зрачки и погребающий все живое, — похлеще ассирийских полчищ.
Судьба, отсекшая поэта от печатного станка, спасает его от убийственных очных ставок с критикой. Да и сам он не ищет контактов с общественностью. Он строит совершенно автономное поэтическое мироздание — на глобальной символике. Так что «песок» у него — не дешевое иносказание с намеком на «политику» — а материал Космоса.
Сверху — небо. Звезды. Снизу — земля. Камни. И как символ иссушенности и бесплодия — песок.
Что может спасти в такой пустыне? Спасти траву, деревья, жизнь?
Влага. Будет влага — взрастет лес, зацветет сад, выстроится дом…
…Дом — на песке?
Но до финала еще далеко. С классической истовостью, без тени улыбки, спокойно распределяя смысл «по всей поверхности стиха» (то есть не подчиняясь безумным авангардистским поветриям, не пробавляясь ухмылками и не вывешивая никаких лозунгов, концентрирующих смысл в специально отведенных местах), — Тарковский возводит свое поэтическое мироздание.
