Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
Пока шли эти самые схватки в гражданской литературной войне, схватки, в которых участвовало по преимуществу старшее литературное население, более младшие, не участвовавшие, а даже испытывавшие к военным действиям определенную брезгливость, поняли, что сама литературная площадь опустела — все ушли на фронт.
Так проявилась (не скажу — появилась, потому что родилась она гораздо раньше) третья литературная сила — то, что было окрещено «другой» литературой (самоназвание — андеграунд).
Эта литература отличалась не только идеологией, но и поэтикой. Может быть, именно «стилистические расхождения» с советской властью и увели ее в андеграунд. Постепенно «третья сила» становится все значительнее, и территория, занимаемая ею, увеличивается, и влияние ее прогрессирует. Вместо «одной» русской литературы, обретению которой так радовались после слияния эмигрантской с метропольной, читатели получили сразу несколько. Был потерян единый центр, управляемый единоначально — будь то секретариат Союза писателей или Солженицын. К моменту возвращения последнего на родную землю здесь уже существовало множество литературных миров, каждый из которых имел своих классиков и эпигонов, своих идеологов и критиков, свои издательства, журналы и «тусовочные» центры.
Было лишь одно «место встречи», где все эти центры неожиданно пересекались и сходились — вопреки Эвклиду, благодаря Лобачевскому — «толстые» традиционные литературные журналы.
За все это десятилетие, мною обозреваемое, не было момента, когда бы им не предрекали гибель неминучую и немедленную.
Сначала ее предрекали в связи с публикациями всего ранее запретного — несмотря на оглушительный рост тиражей: мол, не журнальное это дело, а издательское, книжное, посему журналы, провалившие современную словесность, скоро — и неизбежно — сами «провалятся».
Потом ее предрекали — в связи с исчерпанностью ранее запретных текстов: кому, мол, нужны будут теперь издания, после «Живаго» и «Архипелага ГУЛАГ» печатающие в лучшем случае Пьецуха с Курчаткиным?
Затем ее предрекали из-за инфляции: нет и не будет денег у журналов, у которых нет собственных серьезных капиталов и отсутствуют благодетели…
И — из-за того, что литература потеряла… потерялась… исчезает… уже исчезла.
Да, обвал тиражей случился на грани 90-х, а затем происходило (и происходит) постепенное снижение тиражей. Но, тем не менее, журналы выстояли и постепенно превратились в уникально востребованные современной литературой издания, площадки для прогона новых авторов: где же еще?..
Издательства с большим недоверием относились к современной литературе, печатая преимущественно массовую. Расцвет Доценко, Марининой и Ко — соответственно, издательский расцвет; журналы стойко держались своей команды — и не проиграли, а выиграли. Выигрыш был — живая литературная жизнь. А еще — новые структуры этой самой литературной жизни, органически сложившиеся опять-таки благодаря журналам.
Если у массовой литературы были свои издатели и благодаря тиражам большие деньги, то вокруг журнальных публикаций сложились премиальные структуры: Букер, Пушкинская премия, Ангибукер, множество журнальных премий, «Триумф», «Северная Пальмира», всех не упомнить и не перечесть (а с 1998 года еще и премия Аполлона Григорьева — так ее назвали критики, учредившие свою собственную Академию русской современной словесности).
Так что журналы, несмотря на свое советское происхождение, не утратили своей востребованности, необходимости — а значит, и жизнеспособности. Хотя, конечно же, стали намного эклектичнее, чем раньше: Солженицын, Залотуха, Ким, Верников, Олег Павлов, Иосиф Бродский, Зоя Богуславская, Варламов, Галина Щербакова, Нина Горланова… кто еще?
Поле для литературной критики распространилось и на газеты: почти целые полосы уходили на элитарные разговоры о литературе и «тусовочные» вокруг нее. Вытесненная на обочину внимания публики (а именно публика заменила общество) традиционная литература, конечно же, проигрывала в зрелищности (именно так!) рядом с артистическими перформансами, на которые столь богата выдумкой стала литература постмодернистская. Зато в связи с премиальными сюжетами чаще всего именно первая опять оказывалась в центре. Под прожекторами и телекамерами всех возможных премий за эти годы (и неоднократно) были удостоены писатели, чья известность сложилась во времена предыдущие — хотя мало кто из них смог если не повысить, то хотя бы поддержать уровень своего мастерства. Чаще всего срабатывал прежний, нажитый ранее капитал.
Движение литературных жанров, прихотливое и самовольное, привело к неожиданному делению уже по иному принципу поэтики: в «больших» формах так называемой «настоящей», серьезной литературы ослаблялась сюжетность — в массовой литературе (триллерах, любовных романах, детективах) она, естественно, расцветала. Сюжетная аморфность приводила к рассыпанию текста на фрагменты; второй но частоте появления жанр — это цикл (цикл рассказов, цикл стихотворений), порою, правда, создававшийся искусственно (при помощи находчивого редактора), но чаще всего — самолично автором.
Тексты беллетристические, fiction, не выдерживали соревнования с мемуарной литературой, спрос на которую увеличивался все эти годы. В мемуарной литературе читатели находили те точки опоры, которых не давала современная словесность: исторические и этические. Жажду беллетризма удовлетворял массолит; от серьезной литературы ждали содержательной глубины и артистизма, которому трудно было соревноваться с артистизмом литературы первой трети XX века, — а именно она была выпущена издательствами в тот же самый период чуть ли не массовыми тиражами. И все же, несмотря на все трудности и опасности, внутрилитературные и экономические, изящная словесность к концу 90-х не только доказала свою жизнеспособность и независимость, пережив нелегкий период — от завораживающего волшебства всеобщего внимания до некоторого равнодушия читательской аудитории. Книги, выпущенные даже крошечными тиражами, были книгами. Журналы выходили. Писатели сочиняли. Слухи о кончине русской литературы оказались абсолютно безосновательными. Возможно, было мало событий? Может быть, в фонд классики XX века мало что войдет из созданного в конце 80-х — начале 90-х? Может быть… И все же литература не предалась унынию и не обманулась ложным оптимизмом.
Мой алфавит на борту «Ноева ковчега» современной словесности: 1999
Автор. Понятие авторства за эти годы сначала разморозилось, сместилось, потом поплыло. Во-первых, автор (пи-и-сатель?) перестал быть Властителем дум, Пророком, Учителем и тыр-пыр, восемь дыр. Стал автором слово более скромное и более, между прочим, юридически ответственное. Автор, свободный от цензуры, сам за себя отвечает и даже — сам себя издает (представить это в 1986-м было совсем невозможно). Автор выступает под разными псевдонимами — это тоже вполне возможно и никем не преследуемо. Автор может раздваиваться, — например, как Ирина Полянская, создавать натурально серьезную и настоящую прозу («Прохождение тени») и так же натурально массовую литературу под псевдонимом. Автор может сохранять полную анонимность, ибо иному автору нужна не слава, а деньги. И это правильно.
Адрес. Адрес то есть прописка литературы — теперь иной. Раньше и дураку понятно было: настоящие писатели печатаются в толстых литературных журналах. Ныне и в журналах. Но и в тонких, а не только в толстых, и в газетах. В издательствах, фантастический взлет (бум) которых осуществился в самые последние годы и которым финансово-экономический кризис не совсем затянул петлю на шее.
Что же касается газет, то именно они стали убежищем и прибежищем для писателей (авторов), не чурающихся черновой ежедневной работы. Работы неблагодарной? Это как сказать. На мой взгляд, как раз благодарной: ибо если контакт с традиционным читателем литературных журналов ослабевает, то контакт с читателем газеты — еженедельный, а в иных случаях и почти ежедневный — наращивается и превращает автора в знакомого. Литература стала эластичной, в нее, как в авоську, сейчас лезет все: и газетная заметка, и рекламный щит, если он щегольски придуман автором. «Мы сидим, а денежки идут» вот она, современная литература, где прописана сегодня: в телевизионном слогане тоже. Тоже. Я сказала — тоже.
Бандит. Герой прозы постсоветского периода (не только массолита).
Блядь. Героиня прозы эпохи «перестройки» и «гласности».
Букер. Почему именно Букер избран мною из множества премий (их сейчас на просторах родины любимой насчитывается несколько сот)? Потому что первая — из так называемых «независимых». А еще — с иностранным акцентом. У нас всегда иностранный акцент предпочитали правильному московскому выговору — от Эдиты Пьехи до Урмаса Отта. Хоть маленький, хоть прибалтийский, но — уже припахивает заграницей (комплексы наши родимые). Поэтому английский Букер с самого начала был обречен на престиж, внимание и успех. Надо же, англичане проявляют трогательную заботу о русском романе! Англичан, как полагается, пытались надуть: номинаторы, пользуясь анонимностью в объявленном списке номинированного, запихивали и выдвигали черт знает кого и черт знает что, от цикла стихотворения до эссе. Все сойдет! Это особенности нашего национального литературного сознания! Это наша специфика! Руки прочь от русской литера… то есть извините, ошибочка вышла, счас наше умненькое жюри отсеет неправильных и неподходящих.
