«Благо разрешился письмом…» Переписка Ф. В. Булгарина - Фаддей Венедиктович Булгарин
[2 апреля 1859. Карлово]
Письмо П. Р. Фурману
Петр Романович Фурман (1809–1856) – писатель и журналист. Булгарин познакомился с ним в конце 1843 г., когда Фурман стал переводить для редактируемого Булгариным журнала «Эконом». В 1847 г. Фурман вел в СП «Городской вестник» – фельетон о новостях петербургской жизни. Позднее Булгарин характеризовал его как «литератора даровитого, трудолюбивого, деятельного, с многосторонним образованием <…>. Он и отличный литератор, и отличный художник; знает основательно языки французский, немецкий, английский и итальянский, и пишет по-русски совершенно правильно, а трудолюбие его поистине удивительное» [1385] . В «Северной пчеле» был помещен некролог В. Стоюнина ему (1856. № 39. 17 февр.).
Почтеннейший, добрейший и любимый мною Петр Романович!
Искренне и от души благодарю Вас, что Вы не забыли обо мне, старике, в день Вашего празднества! Ценю я высоко это изъявление вашего сочувствия ко мне и записал это в моем сердце. Чувства так мало теперь в литературном кругу – что Ваш отзыв ко мне – cosa rara[1386]! С первой минуты я решился непременно быть у Вас, но сегодня мой доктор решительно запретил мне есть хотя один суп, где-либо вне дома! Простите великодушно, что не могу быть! Приду сам, поцелую в ручку Вашу милую супругу и буду просить извинения! Трехлетнего ребенка поздравляю с днем рождения и желаю ему, чтоб он был так же добр и благороден, как его родители! Меня, больного старика, испугало ужасное слово: что у Вас будет обед в большом обществе!!! Бррр, бррр! И здоровый я не езжу ни в театр, ни в дворянское собрание, чтоб не видеть и не быть в большом обществе, а теперь, больному, это смерть, coup de grace[1387]! – Когда буду здоров, попрошу у Вашей хозяюшки тарелку супа, чтоб пообедать с Вами, в Вашей семье.
Преданный, любящий и уважающий
Ф. Булгарин
15 февраля 1855
СПб.
Переписка с цензорами
Письма П. И. Гаевскому
Павел Иванович Гаевский (1797–1875) – цензор Петербургского цензурного комитета (1826–1837), который был известен своей строгостью и придирчивостью. Цензурировал «Сочинения» Булгарина (Ч. 1–11. СПб., 1830) и 1-ю часть его романа «Мазепа» (СПб., 1833).
1
Милостивый государь Павел Иванович
С величайшим прискорбием узнал я из вашей записки, что вы и Константин Степанович[1388] соглашаетесь на напечатание критики на стихи Шевырева в «Сыне Отечества», а не в «Пчеле», потому что «Пчелу» все читают. Но я вовсе не намерен скрываться с критиками, и как в «Пчелу» по плану входят критики, а виды и формы критик не означены законом, то и не вижу причины, почему нельзя печатать сей безделки[1389]. Если вы найдете в критике что-либо противузаконное или заметите личность, прошу отметить; хотя я не нападаю вовсе на лицо, но готов смягчить, что вам покажется излишним. Имени Шевырева не могу не поместить, ибо, во-первых, это ни одним в мире законом не запрещено, а во-вторых, имя Шевырева не есть паладиум[1390] русской словесности. Вам, конечно, некогда читать всех журналов, но я не думаю, чтобы министерство и высшее правительство было столь несправедливо, чтобы решилось запретить мне писать критики, когда мое имя поносят в московских журналах и лишают меня всего. Там цензура не запрещала упоминать о имени сочинителя сочинений Ф. Булгарина, и я думаю, что человек, который подписывает свое имя под стихами, не требует сам, чтоб об нем молчали! Если форма и род критики моей кажутся вам забавными или смешными, то я объявляю торжественно, что я неспособен писать скучных и педантских критик, а хочу, чтоб мои читатели смеялись, а не зевали. Цель всегда остается одна и та же: исправление словесности. Если г. Олин хочет жаловаться[1391], как вы изволили сказывать, то я был бы весьма рад этому, и тогда представил бы его критику на Освобожденный Иерусалим, перевод А. С. Шишкова[1392], нашего министра, где г. Олин изволит смеяться и шутить над переводчиком. При сем честь имею приложить «Вестник Московский», где меня разругал г. Шевырев, не скрывая моего имени[1393]. За особенную милость почту, если вы благоволите решить все дело поскорее и возвратите мне критику с замечаниями своими. Во всяком случае, однако ж, я должен уведомить вас, что, повинуясь во всем воле цензоров, я никак не могу согласиться на следующее: Первое, чтобы кто-нибудь, кроме меня, распоряжал, что должно, а что не должно быть напечатано в «Пчеле», исключая статей, кои по законам ценсуры не могут быть нигде напечатаны. Второе, чтобы критики были писаны сухо, как будто веселость составляет личность[1394]. Смеются и смеялись всегда над глупыми сочинениями, не трогая лица, т. е. частной жизни автора. Третье, чтоб не упоминать о лицах критикуемых авторов, т. е. чтоб не называть их по имени. – Наша осторожная ценсура довела нас до того, что всех нас ругают, а нам не позволяют отвечать на том основании, что «Пчелу» все читают! Прошу вас заглянуть в каждую книжку «Славянина», где мое имя светится в статье, которая имеет заглавие «Хамелеонистики», хотя всякому известно, что хамелеоном у нас называют человека без постоянных правил, двуличного. Г. Воейков выводит на сцену отдельные фразы, писанные за несколько лет пред сим о разных предметах, и, сбивая все в кучу, выставляет меня хамелеоном. Я вам должен сознаться, что столь жестокие и несправедливые поступки перевернули во мне всю внутренность, и я истинно заболел. На меня все можно, мне ничего нельзя – потому что мою газету все читают и потому что я должен писать сухо, чтоб не читали. Вот что мне предназначается!
Я прошу вас покорнейше решить сие дело, как вам заблагорассудится, но только скоро, чтоб я мог принять свои меры для защиты своей, очищения литературы и пути моим способностям – ибо я писать сухо ни за что не решусь, а скорее откажусь от всего на свете. С истинным почтением и преданностью честь имею пребыть,
Милостивый государь, вашим покорным слугою
Ф. Булгарин.
23 марта 1828.
СПб.
