Борис Фрезинский - Писатели и советские вожди

С приветом

Это письмо Эренбурга Селиху в архиве Сталина предваряется такой запиской заведующего Отделом печати и издательств ЦК ВКП(б) А. Е. Никитина:

Т. Поскребышев, посылаю Вам материал к имеющемуся у Вас делу Эренбурга.

Выстраивается следующая цепочка событий. Я. Г. Селих отправить письмо Эренбурга напрямую Сталину не решился, он отправил его своему партийному начальству, а уже зав. Отделом ЦК, который был в курсе эренбурговских дел, переслал его письмо Поскребышеву, чтобы тот поступил, как считает правильным. Так письмо попало к Сталину. На это Эренбург и рассчитывал, так письмо Селиху он и писал. Он и воспринимал свое письмо Селиху именно как прямое письмо Сталину. Это не опровергает мемуаров Эренбурга, но уточняет их. В самом деле, из текста письма Селиху следуют два вывода. Во-первых, что, выслушав ночью переданный ему Селихом устный отказ вождя отпустить Эренбурга за границу (судя по письму Селиху, отказ этот не был абсолютно жестким, да и дело Эренбурга продолжало лежать у Поскребышева), Эренбург по существу с ним не согласился. Он повторил аргументы в пользу своего отъезда и попросил передать их «руководящим товарищам» (дипломатично не упоминая имени Сталина). Во-вторых, ясно, что, обдумывая сложившуюся ситуацию дома, Эренбург понял, что при устной передаче его соображений «наверх», возможны опасные неточности. Это обстоятельство заставило его днем изложить свои соображения письменно. Судя по тщательности формулировок этого изложения, Эренбург понимал, что фактически пишет не Селиху, а Сталину (именно так он квалифицировал это письмо и в 1938-м, рассказав о нем родным, и 23 года спустя, работая над мемуарами). Письмом на имя Селиха Эренбург демонстрировал Сталину, что считает для себя немыслимым вторично занимать время вождя своим вопросом, и в то же время не считает свой вопрос решенным окончательно. Что касается доводов, то Эренбург сжато повторил соображения государственной целесообразности своего возвращения в Испанию, психологически безошибочно подтвердив полную готовность принять любое решение «руководящих товарищей». Все это сжато повторяло аргументацию письма Сталину от 21 марта. Новым являлось одно: в случае вторичного отказа, вместо разрешения съездить в Париж и забрать вещи и книги, переданного Селихом для жены писателя, Эренбург просил позволить ему самому съездить в Париж, чтобы в течение 2 месяцев ликвидировать там все «дела».

Письмо Эренбурга Селиху достигло Сталина (никто другой не мог взять на себя разрешение Эренбургу выехать за границу), и, видимо, обратным ходом по той же цепочке положительный ответ вернулся к Эренбургу. Завершение сюжета описано в книге «Люди, годы, жизнь» лаконично: «В последних числах апреля мне позвонили из редакции: „Можете идти оформляться, вам выдадут заграничные паспорта“»[971].

Перед отъездом Эренбург встретил Кольцова возле здания «Правды». Снова цитирую мемуары «Люди, годы, жизнь»: «Он сказал: „Кланяйтесь моим, да и всем, — потом добавил: — А о том, что у нас, не болтайте — вам будет лучше. Да и всем — оттуда ничего нельзя понять…“ Подал руку, улыбнулся: „Впрочем, отсюда тоже трудно понять“»[972]. Эренбург с женой ехали через Ленинград, потом до Хельсинки. «В Хельсинки была еще одна пересадка. Мы сидели с Любой на скамейке в сквере и молчали: не могли разговаривать даже друг с другом…»[973].

Больше они с Кольцовым не виделись, с июля 1937-го их переписка прекратилась — делами Ассоциации писателей Кольцов больше не занимался…

В конце 1938 г., как было упомянуто, Кольцов встретился со Сталиным в Большом театре. Сталин повторил игру с Бухариным 7 ноября 1936-го, когда, увидев его на Красной площади, пригласил подняться на трибуну Мавзолея. С Кольцовым это было так (встречу со слов Кольцова описал Б. Ефимов): «Это было в Большом театре на каком-то правительственном спектакле. Сталин заметил Кольцова в зрительном зале и велел его позвать. „Вождь и Учитель“ был в хорошем настроении, шутил с окружающими <…>. Описывая мне детали этой встречи, брат отметил, что у него появились золотые зубы, а широкие штаны, заправленные в сапоги с короткими голенищами, придавали ему „какой-то турецкий вид“. С Кольцовым Хозяин разговаривал вполне дружелюбно, интересовался делами в „Правде“ и в Союзе писателей. Потом прибавил:

— Товарищ Кольцов. Между прочим, было бы неплохо, если бы вы сделали для столичной писательской братии доклад в связи с выходом в свет „Краткого курса истории ВКП(б)“. После этой встречи у нас немного отлегло от сердца…»[974]. Это было в начале декабря 1938-го. Вечером 12 декабря Кольцов сделал в ЦДЛ рекомендованный Сталиным доклад, после чего заехал в редакцию «Правды» поработать, там его и арестовали…

Эренбург вспоминал в мемуарах: «О судьбе Кольцова я узнал еще в Барселоне — накануне развязки. В Париже ко мне приходили сначала Лиза (Ратманова, вторая жена Кольцова. — Б.Ф.), потом Мария Остен (Грессхенер). Обе уехали в Москву. Лиза плакала, говорила, что Михаил Ефимович, еще будучи в Испании, хворал: „Может быть, мне удастся передать ему лекарство“…»[975].

VI. Акт третий — 1939 год (Фарс вместо эпилога)

Писательские конгрессы в США проходили почти синхронно с Международными антифашистскими. В июне 1937 г. в Нью-Йорке в переполненном зале Карнеги-холл (3500 человек!) прошел Второй конгресс «Лиги американских писателей». На нем выступил Хемингуэй, ненадолго приехавший из Испании. «Сам факт выступления Хемингуэя на конгрессе и его короткая, продолжавшаяся всего семь минут, речь, — пишет его советский биограф, — были с воодушевлением приняты американской и мировой прогрессивной общественностью»[976]. Хемингуэй заметил коллегам: «Когда человек едет на фронт искать правду, он может вместо нее найти смерть. Разумеется, много спокойнее проводить время в ученых диспутах на теоретические темы…» Третий конгресс «Лиги американских писателей» предполагался летом 1939 г. Примерно тогда же планировалось провести в США и конгресс международного Пен-клуба. Вот к этим-то двум конгрессам Ассоциация писателей против фашизма и собиралась присосединиться со своим Третьим конгрессом.

После Второго конгресса в Испании Бюро ассоциации, располагавшееся в Париже, заметно ослабило свою активность — никто его не подхлестывал. Кольцов, Мальро, А. Жид, Эренбург по разным причинам в его работе не участвовали. Из промосковских людей там оставались Арагон и Жан Ришар Блок да еще несколько немецких левых эмигрантов. Они держали связь с Иностранной комиссией Союза советских писателей; возможно, получали какие-то денежные крохи. Несколько документов, которыми мы располагаем, обнаружены как раз в бумагах Иностранной комиссии. Они относятся к 1939 г., когда в Бюро Ассоциации думали об американском конгрессе уже всерьез, а в Москве это держали в голове только клерки Союза писателей.

В Европе события развивались быстро и драматично: 26 января пала Барселона, 28 марта — Мадрид. Гражданская война завершилась — Испанская Республика перестала существовать. Еще 27 февраля Франция и Англия признали генерала Франко, который в апреле присоединился к Антикоминтерновскому пакту Германии, Италии и Японии. Сталин проигнорировал трагическую судьбу испанских беженцев, интернированных во Франции. (22 февраля на французской земле умер Антонио Мачадо, в концлагерях содержались многие участники недавнего Второго международного антифашистского конгресса писателей.)

В марте Гитлер оккупировал Чехословакию, аннексировал Клайпеду, требовал у Польши Гданьск, Муссолини захватил Албанию. В апреле Сталин предложил Франции и Англии заключить договор о Тройственном союзе, но советско-франко-британские переговоры тянулись вяло. В этой обстановке Сталин решает переориентировать свою международную политику на Германию. Первый его шаг — 3 мая 1939 г. отправлен в отставку нарком иностранных дел, последовательный антифашист М. М. Литвинов. Его место занял Молотов — преданный ученик и твердый последователь Сталина, точный и аккуратный исполнитель его планов. Так было преодолено главное препятствие на пути советско-германского пакта. В СССР ликвидируется антифашистская пропаганда.

Илья Эренбург, вернувшийся после падения Испанской Республики в Париж, некоторое время занимался организацией помощи интернированным во Франции испанцам. В марте он несколько раз пишет в Союз писателей, просит ускорить перевод им московских гонораров в валюте за переведенные и отпечатанные книги испанских авторов («Сюда приехали Рафаэль Альберти и Мария Тереса Леон, больные в тяжелом состоянии, — пишет Эренбург 13 марта. — Они просят поспособствовать высылке телеграфом авторских…»[977]).