Три путешествия к Берингову проливу - Лев Борисович Хват
Спутники делятся воспоминаниями. Я рассказываю о Дальнем Востоке, где впервые побывал недавно — летом 1932 года. Вспоминаю, как советская молодежь в глухой тайге на берегу Амура закладывала первые здания нового города, получившего имя Комсомольск.
Долог путь из Москвы к Тихому океану. Но дни проходят быстро. Вот уже, ныряя в тоннели, экспресс пронесся по берегу Байкала и подошел к Чите. «От Москвы — 6239 километров, от Владивостока — 3094 километра», — напоминала табличка на вокзальном здании. До Хабаровска надо было ехать еще более двух суток.
Из станционного зала прибежал сосед по купе, размахивая газетой и крича:
Пропал Ляпидевский!
Сообщение в «Забайкальском рабочем» было предельно кратким. Четырнадцатого марта Анатолий Ляпидевский со своим экипажем снова стартовал из Уэллена к челюскинцам. Прошло несколько часов, и из лагеря передали: самолет не появлялся. Не вернулся он и в Уэллен. В течение суток — никаких новых известий. На побережье Чукотки начались поиски.
С каким волнением мы обсуждали в вагоне эту новость! Снова высказывались десятки предположений: какими средствами могут быть спасены челюскинцы? Популярной была идея пешего похода из лагеря на материк по дрейфующим льдам. Горячих сторонников этого плана не останавливала даже трагическая судьба храбрецов группы Альбанова[1].
А экспресс мчался через горы и тайгу Забайкалья все дальше на восток. Шилка… Куэнга… Ксеньевская… Могоча… Ерофей Павлович… Откуда взялось странное название этой станции? Коренной забайкалец, рабочий с золотых приисков, посмеиваясь в седые усы, рассказывал обступившим его пассажирам легенду:
— Жил в сих местах на таежной заимке старик-охотник по
имени Ерофей Павлович. В те годы по сибирским трактам еще звенели колокольчики ямщицких троек. Но вот из Петербурга приехали инженеры — прокладывать железную дорогу. Ходили они, измеряли, записывали. Получилось у них, что полотно должно лечь аккурат через землю Ерофея Павловича. Значит, надо сделать отчуждение участка. Пришли к нему: «Так и так, мол, продай землю». А старик — упрямый, самолюбивый — уперся: «Моя земля, и никому паскудить ее не позволю!» Большие деньги ему сулили, избу обещали перенести, лучшую выстроить — Ерофей ни в какую: «Не желаю, и делу конец!..» Из Питера торопят, а тут старик каверзную помеху строит. Как быть? Думали-думали и нашли путь к сердцу Ерофея Павловича: деньгами не прельстился, так, может, на самолюбии стариковском сыграем? Опять пришли. «Согласись, папаша, а мы здесь станцию построим и твоим именем назовем: Ерофей Павлович! Сколько народа о тебе узнает, когда пройдет здесь железная дорога…» Улестили старика. «Валяйте, — говорит, — пишите — согласен!»
— Действительно так оно было? — интересовались слушатели.
— За истину не поручусь, а сказывают, будто так, — хитро подмигнул рассказчик.
В дверях купе появилась фигурка мальчика лет десяти-двенадцати. Он возвращался с матерью в родной Хабаровск. Мальчик, оказывается, тоже слушал легенду об Ерофее Павловиче и ему не терпелось высказаться.
— И вовсе не так было! — выпалил он, заливаясь румянцем. — Ерофеем Павловичем звали русского человека Хабарова. Жил он триста лет тому назад. Со своими смелыми людьми он отправился на Амур и завоевал эту землю. По его имени назван наш Хабаровск. У нас все ребята это знают!..
— А я что рассказывал? Ле-ген-ду! — проговорил забайкалец, улыбкой скрывая легкую неловкость.
VI
Далеко еще не все воспоминания и легенды были рассказаны, когда впереди замелькали вечерние огни Хабаровска. Схватив дорожный чемоданчик, я бросился к вокзальному телефону и вызвал местного корреспондента «Правды».
— Ляпидевский нашелся, — сообщил мой товарищ. — Сидит на «вынужденной» у Колючинской губы, с поврежденным шасси. Водопьянов, Галышев и Доронин вылетают вместе, звеном, под командованием Галышева. Сейчас они на аэродроме.
На каком аэродроме?
— У нас, на хабаровском. Вылетят, вероятно, завтра утром…
У края летного поля, освещенные яркими огнями прожекторов, стояли водопьяновский «Р-5» и два серебристых пассажирских самолета с гофрированными крыльями и фюзеляжем. Возле машины суетились механики.
Летчики, поселившиеся на аэродроме, не спали. В кабинете начальника навстречу мне шагнул Водопьянов.
— А, прикатил! — засмеялся он. — Чудом застал: нам пора уже быть в Ногаеве. Проклятая погода не пускает! Вот завтра надеемся… Так, Ведь, Виктор Львович? — обратился он к высокому человеку в кожаном пальто на меху.
— Кто его знает, — повел плечами Галышев, раскуривая трубку.
На диване вразвалку сидел грузный краснощекий человек. Простодушное лицо его сияло улыбкой, тонкий голос не гармонировал с внушительной фигурой. Это был Иван Васильевич Доронин.
Галышев имел самый большой летный стаж из всей тройки. Он летал еще в годы гражданской войны, потом долго работал в разных уголках советской земли: на воздушных линиях Средней Азии, где от жары в радиаторе нередко почти закипала вода; между Красноярском и Туруханском — в шестидесятиградусные морозы. Он прокладывал воздушную линию из СССР в Монголию. В устье Лены разыскивал товарища-пилота, потерпевшего аварию. Летал над горами Хамар-Дабан («Черный подъем»), отыскивая французского летчика Коста, пропавшего во время перелета из Европы в Маньчжурию. Четыре года назад Галышев оказался на Чукотке: во льдах у мыса Северного застряли пароход «Ставрополь» и американская шхуна «Нанук». Галышев вывез пятнадцать пассажиров; среди них были малые ребятишки и один новорожденный. За эту операцию советское правительство наградило его вторым орденом. Одновременно с Галышевым на Чукотке летал Маврикий Трофимович Слепнев; вместе они разыскивали исчезнувших американских пилотов Эйельсона и Борланда с «Нанука».[2] Теперь обоим летчикам снова предстояло встретиться на Чукотке: Слепнев вместе с Леваневским спешил туда через Западную Европу, США, Канаду и Аляску; Галышев готовился к «прыжку» на Крайний Север из Хабаровска.
По-иному сложилась жизнь Ивана Доронина. Подростком он увлекался французской борьбой и тяжелой атлетикой. Занимался в спортивном клубе родного поволжского города. Учился в военно-морской школе, служил на миноносце в Балтике. Попросился в морскую авиацию. И вот уже десятый год Доронин — летчик. Он водил самолеты над безлюдными пространствами Севера, над дальневосточной тайгой; проложил воздушную линию от озера Байкал к реке Колыме; возил пассажиров из Иркутска на золотые прииски Алдана; побывал на «полюсе холода», в районе хребта Черского…
К кому же из троих обратиться с просьбой взять меня на борт самолета? Поговорить, что ли, с Водопьяновым? Медлить нельзя; сейчас летчики уйдут на отдых перед стартом… Выждав удобную паузу, я высказался одновременно перед всеми тремя: на Чукотке редакция не имеет собственного корреспондента — некому подробно информировать читателей о событиях, к которым привлечено внимание всей страны; интерес вызывает и сам перелет звена; словом, речь идет о… дополнительном пассажире, о
